Он убил того последнего медведя, когда зверь был слишком близко для того, чтобы успеть выстрелить как следует. Он убил точно также и всех остальных: один медведь — один коготь в его ожерелье. Некоторых из них, возможно всех, убили стрелы, которые он выпустил, — прямые, прочные, хорошо оперенные стрелы, посланные мощным луком. Но теперь он не мог быть уверен, совершенно и полностью, насчет стрел.
Хотя он не только убивал. Он и исцелял тоже.
Он убил медведей, но исцелил деревья. Он думал так тогда, а теперь был в этом уверен. Он почувствовал, что с ними что-то неладно, и исправил, хотя на самом деле и не знал, что же с ними такое.
Между освещенных луной деревьев проковылял инопланетянин и припал к земле подле него. Черви все шевелились и шевелились, ползли и ползли.
Инопланетянин следовал за ним уже несколько дней, и Дэвид устал от него.
— Убирайся отсюда! — крикнул он. — Уходи!
Тот не обратил никакого внимания, не тронувшись с места, а черви все шевелились. Порой он испытывал искушение сделать с инопланетянином то же, что и с медведями, что бы он там с ними ни сделал, но говорил себе, что с инопланетянином так поступать нехорошо. Тот не представлял собой никакой опасности, по крайней мере, он так не думал; клубок червей просто ему надоедал.
Инопланетянин подобрался ближе.
— Я дал тебе то, что ты хотел, — закричал на него Дэвид Хант. — Я исправил то, что с тобой было не так. Убрал боль. А теперь оставь меня в покое.
Инопланетянин попятился.
Дэвид присел на корточки у подножия могучего клена и попытался обдумать — хотя, в сущности, думать особенно было не о чем. Все казалось достаточно ясным: он излечил деревья, излечил это странное существо, которое теперь следует за ним по пятам, вылечил сломанное крыло у птицы и больной зуб у старого медведя, а еще он очистил куст астр от какой-то ужасной штуки, которая высасывала из них жизнь (и по поводу этого случая ощущал некоторую неуверенность, потому что, помогая астрам, он убил какую-то другую форму жизни — пусть низшего порядка, но все же нечто живое). Из него словно бы изливался мощный поток сострадания, исцелявший всех страждущих, однако, как ни странно, он не ощущал никакого великого сострадания. Скорее он ощущал неудобство, когда чувствовал чью-то боль или нездоровье, и должен был их удалить. Удалить, возможно, для того, чтобы они его не беспокоили. Неужели мне придется жить, подумал он, ощущая все, что есть неладного в мире? С ним было все в порядке, пока в тот вечер он не услышал музыкальные деревья — пока не ощутил их недуг, он ничего такого не замечал, не осознавал, не знал об этом и потому жил безо всяких забот.