– Молчи, – буркнул в ответ староста. – Сам знаю.
Мишка, сколько ни пялился на Листвяну, так и не смог понять ее чувства. Ключница не выла и не причитала в голос, не кидалась на гроб, не падала в обморок – держалась твердо, но глаза были красными, а лицо осунувшимся и как-то враз постаревшим. Так притворяться было невозможно, она действительно переживала. К тому же молилась она не то что искренне, а прямо-таки истово, будто ждала какого-то знака свыше, а это было уж и вовсе непонятным – чего просила вчерашняя язычница у христианского бога?
По дороге с кладбища Аристарх сам потянул Мишку за рукав, отводя в сторону.
– На поминки не пойду, пускай там Кирюха сам отдувается. Ты чего про Листвяну узнать хотел?
– Да… так получается… ну, похоже, что Первак ей не сын был.
– Верно. Первак ей чужой, а раб Божий Павел, так и вовсе никто. Еще что?
– Но переживала-то она… – Мишка запнулся, затрудняясь описать свои ощущения. – Не притворялась Листвяна. Ни в церкви, ни на кладбище. Не убивалась, конечно, по покойнику, но люди-то себя на похоронах по-разному ведут…
– Молодой ты еще, едрен дрищ… не довелось тебе испытать такого, – лицо Аристарха на секунду стало отсутствующим, словно он ушел в какие-то воспоминания. – Не с покойником она прощалась, а с целым куском жизни. Большим куском, важным. Не понять тебе… пока.
«Угу, не довелось. Посмотрел бы я на тебя, будь ты на моем месте, когда со стен Мариинского дворца[18]обдирали текст указа о присвоении Ленинграду звания «Город-герой». Тоже кусок жизни уходил, да еще какой! Небось, если бы твое капище, где ты предков славишь, так же поганили, без трупов бы не обошлось! Впрочем, и у меня, сложись чуть иначе, как говорится, «рука бы не дрогнула и совесть не мучила бы». Не сложилось и… слава богу, что не сложилось. Но тебе, потворник, знать об этом незачем».
– Но таилась же, камень за пазухой держала…
– А то мы не видели… самый умный, едрен дрищ? А мы, старые пердуны, значит, ослепли совсем? Что ты вообще знаешь? – на удивление, в голосе Аристарха совсем не было злости – одна насмешка. – Это для тебя Кирюха дед, а кое для кого так и сейчас еще… – староста, совершенно неожиданно, блудливо ухмыльнулся и гусарским жестом расправил усы. – Он изо всех сыновей Агея самым мягким да ласковым был… девки да молодки от него… гм, едрен дрищ… не видал ты деда в молодости! А он и сейчас еще! Короче, взнуздана и оседлана Листвяна, что кобылка игривая, да так, что и сама этому рада. Будет ходить под седлом по ниточке! Так себе и мысли! И не дай тебе бог… сам понимать должен, не дурак.