Ко мне вскоре подскочила одна из них и протараторила:
— Тушеная капуста, отварная картошка, курица, гусь, яблочный пирог, грибная похлебка с обеда осталась.
— Похлебку, пирог и кружку горячего молока с медом, — хрипло сделала я заказ.
Я всё же немного простудилась после сегодняшней ночи, горло саднило, и хотя температура не поднялась, самочувствие было неважным.
— Молоко с медом? — опешила от столь странного заказа девица.
— Простыл, горло болит, — без улыбки ответила я и прищурилась. Вот пусть только попробует ляпнуть что-нибудь. Сегодня я настроена кровожадно.
Вероятно, она прочитала это по моему лицу, потому что лишь заученно улыбнулась и умчалась передавать мой заказ на кухню.
Вскоре мне всё принесли, и я, ни на кого не глядя, поужинала. К тому времени как покончила с трапезой, в трактире было уже не протолкнуться. По-хорошему, не мешало бы спросить разрешения у хозяина заведения и выступить, чтобы восполнить потраченные деньги, но… У меня не было на это сил. Снова изображать веселье, пытаться выглядеть милым и любезным менестрелем, забавлять народ, что-то петь и рассказывать… А горло-то болит.
Нет. Сегодня я не готова развлекать публику.
Но и уходить в свою комнату не спешила. Взяла в руки гитару, погладила ее и тронула струны. Плевать, кто там вокруг. Я хочу сыграть для себя, не для них.
Смежив веки, погрузилась в мир музыки. Мелодия за мелодией… То, что учила, исполняла и любила в своей прошлой жизни. Никаких веселых и разбитных народных мотивов. Только невероятные, берущие за душу, пронзительные ноты. Было бы еще красивее, если бы я играла на рояле, изобретении гномов, около сотни лет назад с обычной для них смекалкой переделавших привычный клавесин,[2] но и так — это было прекрасно.
Уйдя в себя, совершенно забылась и потерялась, стало неважным, где я и кто вокруг. Музицировала, оплакивая свою жизнь. И древний инструмент давно исчезнувшего народа сидхе пел и плакал со мной. А может, я уже и не плакала. Не знаю…
Полностью опустошенная, я остановилась. Вздохнула, выпрямилась, открыла глаза и вздрогнула… В зале стояла гробовая тишина. Не сновали, переговариваясь и отшучиваясь, служанки. Не стучали приборы о тарелки и кружки о столешницы. Никто не беседовал и не смеялся. Все до единого посетители замерли неподвижно и слушали. Даже трактирщик отложил в сторону полотенце, отставил посуду и застыл, облокотившись о стойку локтями. И все они смотрели на меня.