Смерть каждый раз приподнимает занавес для единиц, избранных ею, открывая узкий ход в запретное и неизбежное, с которыми неуместно шутить в жизненные шутки. Живые люди с ужасом и детским любопытством хотят заглянуть туда… Еще немного, и они поймут, им откроется… И отшатываются, вовремя сообразив: это — выше их понимания. Живых это не должно касаться. Кто-то спасительно, торопливо заслоняет собой ход ТУДА: не смотри. Не думай. Так будет лучше. Придет время — сам узнаешь.
Если поднести палец к огню, тот инстинктивно отдергивается: больно! Рефлекс самосохранения. Отчего при самоубийствах рефлекс молчит? Какой сбой происходит в человеке? Отчего не останавливает мысль хотя бы о предстоящей физической боли? По-видимому, боль душевная достигает такой точки, настолько она остра, невыносима, тягостна, что немедленно требует в противовес, для знака «равно» = другую боль. Поскорее уравновесить невыносимую жизнь болью и смертью.
В эту минуту можно только молчать. А проклятое заезженное сознание, суетливая сущность приказывает: «Ну что ж ты, показывай, как страдаешь. Иначе тебя упрекнут в холодности и черствости». И я послушно рыдаю. А боль — в другом.
Тошнит. Никого не хочется видеть. Только в одиночестве и молчании можно соединить в сознании несоединимое, уложить то, что не укладывается. Глаза подтверждают: «Да, это тело. Это Витя». Витя, который никогда не встанет. Я услышу только с магнитофонной ленты его голос, далекий и приглушенный, звучащий как с того света, зовущий меня по имени.
Анестезия дошла до кончиков пальцев. Хочется вытянуться и прикорнуть, притихнуть рядом. Упокоиться. Но я выхожу из комнаты и говорю очень своевременные и разумные слова: нужно разослать телеграммы. Мама заботливо замечает: «Не оставляйте его одного, нельзя».
И я снова усаживаюсь рядом с Витей на полу. Как жить дальше? Тошнит, выворачивает от самой перспективы жизни. Я вспоминаю, что душа Витина, возможно, сейчас здесь и видит и свое стройное неподвижное тело, и мое жалкое скрюченное тело рядом. Наивная мысль, что он меня слышит. Громко шепчу: «Ви-итя-я».
Отвернувшись, похоже на отрывистый полулай-полусмех, плачет брат, сидящий у его изголовья на корточках. В последний раз я видела его плачущим в детстве, лет двадцать пять лет назад.
Меня с мамой заставляют выйти: Витю будут готовить выносить. Просят бинты: руки и ноги нужно связать.
Самые жуткие моменты: когда тело выносят и вносят. Точно мертвый вновь обладает способностью двигаться. А те, что его несут — носильщики, которые не более чем выполняют его волю. В дверях появляется завернутое в простыню длинное стройное тело. Свешиваются большие красивые ступни, которые я пытаюсь поймать и поцеловать. Представляю, как Витю несут по темной лестнице, по которой его недавно легко носили резвые быстрые ноги.