— Да, пожалуй, — соглашается она. — Я завидую вашему характеру. Сама я часто чувствую, что не со всеми можно говорить обо всем, но не всегда могу удержаться. Ну а мне вы прочитаете ваши стихи?
— Когда-нибудь потом. В моих стихах всегда очень много моего, личного ощущения. Я считаю, что так и должно быть. Нужно было, чтобы вы меня знали раньше. Между прочим, я очень люблю стихи в одну строчку. Такие, какие были у некоторых греческих и римских поэтов. Но эти стихи трудно понять, не зная человека. Они приходят к лодкам, садятся в одну из них и плывут вверх по реке, в тени леса.
— Я вас тоже давно знаю, — говорит Зинаида, — по крайней мере, я слышала о вас.
— Что же вы слышали обо мне?
— Я слышала, что у вас было интересное приключение, когда вы были в юнкерском училище, и что в результате вы попали куда-то в Асгабад. Это правда?
— Правда, — смеется Осокин. — Но это было давно.
— Ну и что же? Что было, то будет опять.
— Мне кажется, волшебник хотел сказать не это, — опять смеется Осокин.
— Что же именно?
— По-моему то, что все будущее уже было и что, вообще, ничего нет — все сон и мираж. Иногда я это очень хорошо понимаю. Разве вы не чувствует нереальности происходящего?
Осокин показывает рукою кругом.
— И лес, и вода, и небо. Ведь ничего этого нет. У меня бывали дни, когда я чувствовал, что все становится точно прозрачным и может каждую минуту исчезнуть. Так, знаете, закрыть глаза — все есть, открыть — ничего нет. Раз, когда я был первое время в Париже, я забрался в Нотр Дам и провел там целый день, преимущественно наверху. И все время писал стихи. Я фантазировал на такую тему: все люди исчезли… прошло уже много лет… я смотрю с башен Нотр Дам на пустой Париж, и вместе со мной смотрят химеры. Понимаете, людей нет, они исчезли уже давно, больше ста лет. Мосты заросли травой и кое-где начинают разрушаться, набережные обваливаются, асфальт потрескался, и среди него выросли зеленые кусты и деревья, стекла в домах выбиты ветром или полопались. Нотр Дам стоит и олицетворяет прошлое Парижа, и химеры разговаривают между собой и вдруг понимают, что ничего и не было — и их самих нет, и ничего другого тоже нет. И в тот момент, когда они это понимают, они опять видят людей и жизнь. Париж становится опять обыкновенным Парижем. Но тут уже ясно, что люди, их жизнь и весь Париж, и собор, и химеры, и я — только формы небытия. Ну вот! И потом я потерял эти стихи, так что теперь и их тоже нет.
Зинаида вздрагивает, точно от холода.
— Это ужасно, — говорит она. — Вы меня заставили почувствовать, что ничего нет. Но как вы могли потерять эти стихи? И вы их не помните?