— Ген, — протянула я. — А чей это череп? Он не сбавил шага, только его пальцы дрогнули в моей мокрой ладони.
— Не знаю, — быстро ответил он и, подумав, добавил, — наверное, человеческий…
— А почему он лежит там, а не на кладбище?
— Не знаю и не хочу знать, — отрезал брат. Мне стало обидно, но чувство опасения защекотало где-то между лопаток, да еще я снова почувствовала тот запах, который впервые появился после нашего спасения из речки — запах протухшей воды, мокрой травы и глины.
— Я устала и есть хочу, — заканючила я. — Скоро придем? Генка сбавил шаг и ответил глухо:
— Не знаю…
— Мы ведь не заблудились?
— Помолчи, а! В его голосе послышалась неожиданная злость. Я испуганно умолкла и исподлобья поглядела на брата. Он стоял, слегка наклонив голову, и, казалось, прислушивался.
— Что там? — шепотом спросила я, еще крепче сжав Генкину ладонь.
— Ш-ш! Следом за братом и я огляделась, но ничего не увидела: все также неподвижно стояли обступившие нас ели, все также текла и густела наверху грозовая тьма, а запахи сырой земли и тины стали острее.
— Показалось, — неуверенно проговорил Генка и возобновил шаг.
— А если мы все-таки заблудились? — снова спросила я.
— А если заблудились, значит, мы ходим кругами и снова выйдем к карьеру, — раздраженно ответил Генка.
— Я не хочу к карьеру, — уверенно произнесла я. — Там эти противные кости и плохо пахнет! Теперь я почему-то была уверена, что запах, преследовавший нас всю дорогу, исходил из наполненной костями и разноцветными стекляшками ямы.
— Я тоже не хочу, — признался Генка. — Давай сделаем так… Мы можем оставлять позади себя камни, и если набредем на них снова — это будет означать, что мы действительно ходим кругами и карьер рядом.
— Жалко, — протянула я и со вздохом покрутила в пальцах первый же выуженный из карманов голубой камешек.
— Ничего! Нам главное выйти, а камни… ну что камни? И без них жили, — совсем как взрослый проговорил Генка и первым бросил камень в опавшую хвою. Мы побрели снова, на этот раз не так быстро, как раньше. Густой подлесок опутывал ноги, дергал за одежду, будто пытаясь удержать, не пускать вперед, к родному дому, где ждала нас бабушка и, наверное, уже беспокоилась вовсю. Я снова принялась хныкать, но Генка больше не делал мне замечаний. Наверное, он тоже вымотался и шел теперь медленно, ссутулившись и шаркая ногами, как столетний старик. Время от времени он останавливался, чтобы кинуть в подлесок очередную стекляшку, и продолжал брести, таща меня за собой, как тяжелую куклу. Да еще возобновился кашель — надсадный и мокрый, совсем как по утрам у отца: «кашель курильщика», — так называла его мама.