— Вряд ли это возможно, мой дорогой мальчик.
— Да, так и будет! В ней есть не только чутье, превосходное художественное чутье, но и индивидуальность! Ты же сам часто говорил мне, что эпоху двигают индивиды, а не принципы!
— Что ж, когда отправимся?
— Дай-ка подумать. Сегодня вторник. Договоримся на завтра. Она будет играть Джульетту.
— Договорились. Встречаемся в «Бристоле» в восемь часов, и я захвачу с собой Бэзила.
— Гарри, только не в восемь, прошу! В половине седьмого. Надо быть в театре до того, как поднимут занавес. Ты должен увидеть ее в первом акте, когда она встретит Ромео!
— В половине седьмого?! Что за время! Являться в столь ранний час все равно что пить чай с мясной закуской или читать английский роман! Ни один уважающий себя джентльмен не ужинает до семи вечера. Ты успеешь увидеться с Бэзилом? Или мне ему написать?
— Славный Бэзил! Я не казал к нему глаз целую неделю. С моей стороны это просто ужасно, ведь он прислал мой портрет в потрясающей рамке, которую придумал сам. Должен признать, я в полном восторге, хотя и немного завидую картине — она на целый месяц меня моложе! Пожалуй, будет лучше, если ему напишешь ты. Не хочу встречаться с ним без тебя. Вечно он докучает мне добрыми советами!
Лорд Генри улыбнулся:
— Люди обожают отдавать то, что больше нужно им самим. Я это называю верхом великодушия.
— Бэзил — прекрасный друг, но есть в нем что-то обывательское. Я понял это после знакомства с тобой, Гарри.
— Дорогой мой мальчик, Бэзил вкладывает все свое очарование в творчество. Вследствие этого для обычной жизни у него не остается ничего, кроме предрассудков, моральных устоев и здравого смысла. Знавал я художников, приятных в общении, однако художниками они были никакими. Хороший художник живет своим творчеством и вследствие этого сам по себе абсолютно не интересен. Великий поэт, по-настоящему великий поэт — самое прозаичное из всех существ. А вот поэты посредственные — совершенно обворожительны. Чем хуже их стихи, тем эффектнее они выглядят. Один факт публикации сборничка второсортных сонетов делает человека поистине неотразимым. Он живет поэзией, которую не способен написать. Другие же пишут поэзию, которую не отваживаются претворить в жизнь.
— Неужели все действительно так, Гарри? — спросил Дориан Грей, сбрызгивая свой платок духами из большого флакона с золотой крышечкой, стоящего на столе. — Пожалуй, если ты это говоришь, то так оно и есть. Что ж, пора идти. Имогена ждет меня! Не забудь про завтра. Прощай!
Едва он вышел из комнаты, лорд Генри прикрыл тяжелые веки и принялся размышлять. Бесспорно, мало кто из знакомых интересовал его так, как Дориан Грей, и все же страстная увлеченность юноши кем-то другим вовсе не вызывала у него ни досады, ни ревности. Он был доволен. Это делало юношу еще более интересным объектом для изучения. Лорда Генри всегда приводили в восторг методы естественных наук, при этом предмет этих наук казался ему скучным и маловажным. Сперва он приступил к препарированию собственной личности, затем взялся и за других. Единственным достойным исследования объектом он считал человеческую жизнь. По сравнению с ней все остальное меркло. Правда, наблюдающий за жизнью в причудливом горниле боли и наслаждения не может защитить лицо маской из стекла и уберечься от едких испарений, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами и исковерканными снами. Иные яды столь коварны, что ими нужно отравиться, чтобы узнать их свойства. Иные недуги столь странны, что ими нужно переболеть, чтобы понять их природу. И все же как велика бывает награда! Насколько удивительным становится окружающий мир! Постигать упоительно жесткую логику страсти и расцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, наблюдать, где они встречаются и где расстаются, в какой момент звучат в унисон, а в какой наступает разлад — в этом он находил истинное наслаждение. Ну и что, если цена высока? Каждое новое ощущение несомненно того стоит.