— Я серьезно, Дуг. Это же абсолютно естественно. Все трахаются.
— Не рановато ли?
— Жениться — может быть. Ходить на свидания — вероятно. Но секс? Это же чистой воды физиология. Все равно что просраться.
— Мне такое сравнение никогда не приходило в голову.
— Однако это то же самое. В тебе накапливается что-то, что просится наружу.
— Мне кажется, это неправильно.
— Преодолей себя, братишка. Если некая озабоченная домохозяйка спит и видит, как бы заняться с тобой сексом — и не обязательно по телефону, — так, черт подери, достань свой аппарат и займись делом! Большую часть жизни ты мечтал, чтобы у тебя было, кому, э-э-э, позвонить в случае чего. Так теперь твоя мечта сбылась.
— Это добром не кончится.
— Ничего еще даже не началось, а ты уже переживаешь о том, как что кончится, — сердится Клэр. — Относись к этому так. Первые несколько раз, когда ты занимаешься сексом, все хреново. Ты как заново рожденный девственник — со всем этим грузом эмоций. Тебе будет трудно держать ритм, или же ты кончишь слишком быстро, или вообще не кончишь, а потом впадешь в депрессию. Поэтому лучше разберись с этим дерьмом сейчас, чтобы не обосраться, когда встретишь кого-нибудь подходящего.
— Спасибо за поддержку. Ты меня очень подбодрила.
Клэр смеется.
— Чем могу.
Я вздыхаю.
— Она замужем.
Клэр вздыхает, передразнивая меня, и произносит, пародируя мой покорный тон:
— Ты живешь в Нью-Рэдфорде, братишка. Там другие не водятся.
Клэр — моя сестра-близнец, мой внутренний голос, нравится мне это или нет. Она была первой, кому я позвонил, когда погибла Хейли. Ну, не совсем так. Сначала я вроде как позвонил матери. Была глубокая ночь, мне только что позвонили из авиакомпании и сообщили о катастрофе. Я не помнил, как набрал номер родителей.
— Алло, — сказала мать хриплым со сна и густым, как сироп, голосом. — Алло? — Я слышал темноту в ее спальне — гнетущую тишину, которую я только что нарушил. — Кто это?
Я не мог говорить. Заговорить значило впустить разъяренную толпу действительности, которая сейчас сердито бурлила у ворот моего посольства.
— Алло! — повторила мать еще раз, потом сказала: — Скотина, — и повесила трубку.
Хейли умерла, а моя мать назвала меня скотиной. Это мелочи, но они навсегда врезаются в память.
Где-то, в поле или в лесу, еще дымились обломки самолета, повсюду лежали вперемешку части тел, остатки багажа и обугленные, искореженные куски фюзеляжа. И где-то посреди этой бойни была моя Хейли, та самая женщина, которую я поцеловал на прощанье всего несколько часов назад — тот же каскад густых светлых волос, те же длинные ноги, которыми она обвивала меня, те же большие умные глаза, курносый нос и тонкие чувственные губы, которыми я никогда не мог насытиться… Все это было там, в каком-то неизвестном, случайном месте — безжизненное, как горящие покореженные обломки вокруг нее. В это было невозможно поверить. Я знал, что это правда, но я этого понять не мог.