— Я это заслужил. А если серьезно — о чем рассказы?
— Ну…
Как же ответить на этот вопрос, как свести в одно связное предложение месяцы работы, размышлений и тревог?
— О любви, я полагаю. Об одной женщине и ее любимых мужчинах. Каждый рассказ — эпизод из истории ее отношений с кем-то из них.
Увидев его удивленно поднятые брови, Ева добавляет:
— Не смотри на меня так. Мужчин было немного. Большинство рассказов — про одного мужчину, которого она любит особенно глубоко.
— То есть про ее Джима.
Ева смотрит Дэвиду в глаза, и тут в фойе раздается третий звонок.
Толпа вокруг приходит в движение. Напряжение, возникшее между ними, спадает.
— Нам пора, — говорит Ева.
— Да, пошли.
Они проходят на обычные места для приглашенных в шестом ряду партера. По пути Дэвид здоровается с незнакомым Еве мужчиной в восьмом ряду. Она вежливо улыбается тому и устраивается в кресле — снимает пиджак, ставит сумку под сиденье. На ярко освещенной сцене — высокие стены из фальшивых кирпичей, украшенные чудовищно яркими концептуальными арт-объектами, и видавшая виды металлическая кухонная мебель. Нью-Йорк, приблизительно 1974 год: Гамлет — непрерывно курящий трансвестит, ничего не рисующий художник, в прошлом протеже Энди Уорхола. В роли Гертруды — Ребекка; в ее тридцать шесть рановато играть мать принца датского, но Гарри, верный друг, равнодушно проигнорировал все жалобы заведующего труппой.
Ребекка подробно описывала матери режиссерский замысел, но Ева не вполне уверена, как надо относиться к происходящему на сцене. Однако насколько бы странной ни оказалась постановка, она не сомневается в том, что дочь будет хороша: недаром у нее дома стоят на столике три премии Лоуренса Оливье. И тем не менее Ева привычно переживает за Ребекку — та в нервном ожидании, уже одетая стоит за кулисами — так же, как в свое время переживала за Дэвида. Ева ясно помнит тот день, когда они с Пенелопой сидели в партере университетского театра, повторяя слова, которые Дэвид и Джеральд произносили со сцены, и внимательно оглядываясь вокруг — не решится ли кто-нибудь на критику?
Дэвид усаживается рядом, и Ева спрашивает его:
— Помнишь ту постановку «Царя Эдипа» в Кембридже?
— Да, а в чем дело?
— Ты тогда выглядел довольно испуганным.
Дэвид внимательно смотрит на нее, и Ева начинает тревожиться, что он воспримет сказанное слишком серьезно: Дэвид никогда не дружил с самоиронией.
Но он хохочет.
— Ты права, черт возьми. Юношеская робость, что поделаешь. Мы ни о чем не имели ни малейшего понятия!
Ева тоже начинает смеяться. Они останавливаются, только когда гаснет свет и на сцене появляются Франсиско и Бернардо в велосипедных кроссовках и с торчащими вверх, как у панков, волосами. Дэвид наклоняется и шепчет на ухо Еве: