— Это замечательно, — произносит Ева. — Похоже, новая жизнь пошла вам на пользу.
— Да.
Она смотрит ему в глаза. Джим помнит этот взгляд, способный, кажется, проникнуть в глубину души сквозь любые барьеры лжи и лицемерия. Что же натворил этот идиот Кац, как умудрился ее потерять? «Будь ты со мной, — думает Джим, — я бы ни за что тебя не отпустил». Он ловит себя на этой мысли, и ему становится стыдно. Джим произносит:
— Я живу там со своей партнершей, и нам обоим нравится. И нашему сыну Дилану тоже.
Ева в ответ радостно, но несколько напряженно улыбается.
— У вас сын! Как здорово. А у меня дочь. Сара. Сколько лет Дилану?
Джим отвечает на вопрос, показывает фотографии, которые всегда носит с собой. Джози снимала на «полароид», к тому же против солнца, поэтому изображение нечеткое, и в нижней половине кадра какая-то полоса… Дилану на снимке девять месяцев; пухлый, кудрявый мальчуган неуверенно шагает по лужайке навстречу Хелене, которая протягивает к нему руки.
— Прелестные, — говорит Ева. — Оба.
— Спасибо. А вашей сколько?
— Восемь. Сейчас покажу фотографию.
Она открывает маленькую сумочку, висящую у нее на запястье. Он в это время любуется изгибом ее шеи и простым серебряным кулоном в виде сердца, который виден в низком вырезе. Несмотря на внешнюю простоту, это дизайнерская и, видимо, дорогая вещь, однако Джим инстинктивно чувствует: его выбирала не Ева, скорее всего, подарок Теда.
— Ох…
Она поднимает глаза, и Джим переводит взгляд на ее лицо.
— Ну конечно. Они остались в другой сумке. Какая жалость. Я так хотела, чтобы вы увидели Сару.
— Могу представить ее. Если она хотя бы немного похожа на вас, то должна быть красивой.
Он произносит это не задумываясь. Живя в Корнуолле, Джим привык к искреннему выражению чувств — откровенность была одним из правил в доме Говарда и Кэт; хозяин утверждал, что у него нет времени на «мелкобуржуазное манерничанье». Ощутив, как Еве становится неудобно, Джим тут же жалеет о сказанном. Ева бросает взгляд на свой пустой бокал, и Джим пугается, что она сейчас повернется и уйдет, он вновь ее потеряет.
Но она тихо говорит ему:
— Когда мы встретились в Нью-Йорке, вы сказали мне одну вещь, которую я запомнила.
Ее серьезность удерживает Джима от попытки отделаться шуткой: «О боже, неужели это было настолько ужасно?»
— Я рассказывала вам, как трудно мне пишется, и я не могу закончить книгу, опасаясь, что она никому не понравится, а вы сказали: «Единственный судья — вы».
Он помнил, конечно, помнил — потом ругал себя за невыносимый пафос, с каким это прозвучало.