— Я всегда знала, что Серж — подлый человек и любовь его подленькая. Я нечаянно разбила ее зеркальце — венецианское, ей Алеша подарил — и испугалась скандала.
— Марина была способна устроить сцену?
— Способна. То есть она могла разрыдаться из-за таких пустяков — горячая, но отходчивая, честное слово! Я не читала «Манон Леско».
— Почитай. Значит, ужасный по последствиям донос Сержа не имел никаких оснований?
— Имел, — отвечала Даша решительно. — Я полюбила его сразу, как увидела, только он не догадывался.
— Наверняка догадывался. Наверняка актер, мужчина опытный, уловил в его реплике страстность и нежность, которые ввели доносчика в заблуждение. Или не в заблуждение?
— Ах, зачем все это колыхать теперь! Они все умерли, для доносчика не найдется законной статьи, и пистолет у вас газовый. После морга (ну, опознания) я стала другая… ну… мне на все наплевать. Когда я увидела его лицо… Я боюсь мертвых. Со смерти папы… нет, раньше — как он поднялся в лифте. Говорю же, я трусиха.
— Да не наговаривай…
— Трусиха. Я побоялась тогда подойти к окну, стояла в углу, тряслась…
— Даша, не надо!
Она говорила, не слушая:
— А ведь чувствовала, что случилось самое страшное. Что смерть — рядом, рукой подать, насильственная смерть — невообразимая, безобразная…
Она замолчала. Валентин сказал осторожно:
— Ты стала другая… ты отдалась своему студенту.
— В тот же день после больницы. Он был сам не свой, умолял меня о любви, говорил, как одинок… А почему бы нет? Не все ли равно?
— Этот одинокий подонок был сам не свой после убийства Алеши! — вырвалось у Валентина. — Ты написала ему в тетради: «Тот голос отнял у меня голос».
— Вы за мной следите?
— За всеми, по возможности. Помнишь, как Боря прореагировал на твою запись?
— Помню. Он говорил совсем о другом (предлагал уехать), а я почему-то написала эту фразу. Боря испугался ужасно.
— Ты вдруг подсознательно сопоставила тот голос с Бориным.
— Наверное.
— Твой невроз — потеря речи — имеет исток в подсознании. Ты знаешь, кто дважды упомянул «дракончика», но не можешь вспомнить, не можешь выдать своего жениха. — Последнее словечко вновь ужалило «сыщика». — Так ты собиралась или нет за него замуж?
— Ну что вы застряли на этом «пункте»? — Она передернула плечами. — Мне было одиноко и страшно.
— Понятно, собиралась. Так с чем же для тебя ассоциируется тот голос, воспоминание в целом? То, первое. Ты стоишь у «Арбатской», темно, тревожно, московский осенний вечер; прохожие… вдруг: «Дракончик!»
Она подняла руки к горлу каким-то судорожным жестом, задыхаясь. Он бросился к ней, разнял руки, погладил лицо, шею, как бы упрашивая: «Останься со мной! Не уходи в безмолвие!»