Похоже, я неудобно спала. Вроде как потянула шею или защемила нерв. У меня так уже было год назад – наверно, сейчас та же фигня. Может, меня теперь вообще каждое лето до конца жизни будет временно разбивать паралич? Сложно будет планировать отдых. «Да, Деймон Албарн, я сбегу с тобой, но только в августе, потому что весь июль пролежу как бревно!»
В прошлом году это было как раз перед летним праздником. Я проснулась рано, хотела сесть – и мне в жизни не было так больно. Мама заявила, что это нерв в спине защемился. Боб носил меня в туалет на руках, и это было жутко стыдно. Он сажал меня и отворачивался, пока я делала свои дела. Потом приходила мама и мыла мне руки, и Боб относил меня обратно, а она спускала воду. Я терпела до последнего, так что внутри у меня как будто была здоровенная грелка с кипятком, готовая лопнуть в любой момент. Два дня я почти ничего не ела и не пила.
Пока я валялась в постели, звонила Дженни, и мама все ей рассказала. Поэтому, когда я приковыляла в школу – все болело, но праздник это святое, – испорченный телефон уже объявил меня калекой, навечно прикованной к инвалидной коляске.
Пару часов вся школа только обо мне и говорила. Врать не стану – я кайфовала. Но это был просто нерв. Надеюсь, и сейчас то же самое. Ну ладно, хотя бы мочевой пузырь не пытается взорваться. И на том спасибо.
Глава двадцать третья
Джейкоб
22 сентября 2010
Твою мать. Опять она. Эта Алекс Дейл. Сверлит его глазами, точно сканирует, считывает его жизненные показатели. Что ей известно? Почему в прошлый раз она хотела говорить, а сейчас не хочет? Может, раскопала что-то уже после того, как он все проверил? Что за игру она ведет?
Он и так боялся уже пятнадцать лет. С тех пор, как пропала Эми. Страх так и не отпустил его, только ослабел и трансформировался со временем. Сначала он ужасно боялся, что его арестуют, потом – что не арестуют никого. Боялся пойти к Эми – и боялся перестать ходить.
Страх все время жил на заднем плане, угрожая в любую секунду выбить почву из-под ног. Страх был вторым сердцем, стук которого – то едва различимый, то оглушительно громкий – слышал только он.
Страх был с ним всегда.
И в день свадьбы.
И за секунду до того, как на экране сонографа появилось серое расплывчатое пятно – его ребенок.
И сегодня, когда он, нырнув правой рукой в карман, нащупал мятые уголки визитки, которую уже знал наизусть.
Он ненавидел журналистов почти так же сильно, как того, кого ненавидел больше всех на свете. Журналисты хватались за человеческие страдания и перепечатывали их снова и снова, тысячами экземпляров. Они лгали про Эми, обвиняли ее бедного отца, печатали ее фото в школьной форме, чтобы все могли глазеть и судачить, и так изо дня в день. Потом пропала другая школьница, и они тут же переключились на нее.