И потому он сдержался. И, по правде говоря, неплохо сыграл роль жертвы. Сокрушенной, разгневанной, травмированной… и, что главное, – готовой сотрудничать.
Когда следователь Стелл сказал, что все вокруг него либо мертвы, либо близки к этому, Эли постарался выглядеть убитым горем. Он объяснил, что Виктор ревновал к нему – из-за девушки, из-за успехов в учебе. Виктор всегда отставал на шаг. Наверное, он сломался. Такое бывает.
Когда следователь Стелл спросил Эли о его курсовой, он объяснил, что тема была его собственной, пока Виктор ее не присвоил, тайком от него, и не начал сотрудничать с Лайном. А потом он подался ближе и рассказал Стеллу, что последние дни Виктор был сам на себя не похож: что-то в нем изменилось, стало неправильным, так что, если он выживет (а он все еще находился в реанимации), всем вокруг надо быть очень осторожными.
Эли разрешили не писать курсовую, ввиду травмы. Травма. Это слово преследовало его во всех разговорах с полицией и встречах с университетским руководством – и переехало с ним в выделенную университетом одноместную квартиру, куда его переселили. Травма. Слово, которое помогло ему расшифровать загадку, помогло найти источник ЭО. Слово «травма» превратилось в пропуск. Если бы они только знали, какую травму он перенес! Никто о ней не знал.
Он вошел в новую квартиру, не включая свет, и бросил рюкзак на пол (его никто так и не обыскал, как и машину). Он впервые остался один – по-настоящему один – с той минуты, когда ушел с вечеринки искать Виктора. И на секунду разрыв между тем, что он должен был чувствовать, и тем, что чувствовал, закрылся. Заливаясь слезами, Эли упал на колени на дощатый пол.
– Почему это происходит? – шепотом спросил он у пустой комнаты.
Он не знал, что имеет в виду: внезапную зверскую тоску, убийство Лайна, смерть Анджи, перемену в Викторе или то, что остался посреди всего этого невредимым.
Невредимый. В этом-то и было дело. Он желал силы, молил о ней в тот момент, когда ледяная вода высасывала из него тепло и жизнь, – а получил вот это. Стойкость. Непобедимость. Но почему?
«ЭО – это зло, а я ЭО, значит, я – зло». Это было простейшее уравнение, но оно было неправильным. Почему-то оно было неправильным. В душе он знал со странной и простой уверенностью, что ЭО – зло. Их не должно существовать. Но с неменьшей уверенностью он знал и то, что он – не зло, что в нем нет неправильного, такого же неправильного. Он иной – да, неоспоримо иной, но не неправильный. Он вспомнил то, что сказал на лестнице. Слова вырвались у него непроизвольно.