– Сукин… сын.
– Вижу, ты познакомился с Эли, – сказал Виктор. – Вечно он спешит стрелять.
Митч с кряхтеньем сел и прикоснулся к голове. Под засыхающей кровью уже наливался синяк. Он посмотрел на Доминика.
– Ого, да ты все еще жив. Правильное решение.
Он попытался встать, но замер на одном колене, переводя дух.
– Немного поможешь? – попросил он, морщась.
Виктор дернул губами, на мгновение воздух наполнил гул и, стихнув, забрал с собой боль Митча. Тот встал на ноги, пошатнулся, но не упал, удержавшись окровавленной рукой за стену, и потом проковылял к раковинам, чтобы привести себя в порядок.
– Так он что, пуленепробиваемый? – спросил Доминик.
Митч со смехом распахнул куртку, демонстрируя поддетый бронежилет.
– Почти что, – сказал он. – Но я – не ЭО, если ты об этом.
Виктор скомкал несколько бумажных полотенец и постарался оттереть кровь Митча с пола и стены, пока тот умывался.
– Сколько времени? – спросил Виктор, отправляя полотенца в мусор.
Доминик посмотрел на часы.
– Одиннадцать. А что?
Митч поспешно отключил воду.
– Можешь не успеть, Вик.
Но Виктор спокойно улыбнулся.
– Доминик, – предложил он, – давай покажем Митчу, что ты умеешь.
XXIX
За шестьдесят минут до полуночи
Отель «Эсквайр»
Серена вытирала голову, поднося пряди волос к лампе, чтобы убедиться: кровь Закери Флинча их не окрасила. Ей пришлось три раза вставать под душ, чтобы смыть с кожи ощущение мозгов и крови, но даже сейчас, с раздраженной от растирания кожей и испорченными многочисленными смываниями волосами, она не чувствовала себя чистой.
Видимо, когда речь идет об убийстве, чистота нарушается не на уровне кожи.
Это была всего вторая казнь в ее присутствии. В первый раз казнили Сидни. Воспоминание заставило Серену содрогнуться. Может, именно поэтому сегодня ей захотелось поехать с Эли: избавиться от воспоминаний о почти совершенном убийстве сестры, заменить их свежими ужасами, словно один эпизод можно записать поверх другого.
Или, может, она попросилась поехать, потому что знала, насколько неприятно это будет Эли: она знала, насколько ему важны устранения, насколько они становятся его собственностью – и была уверена в том, что он воспротивится. Порой мгновения, когда он боролся, когда она видела искру неповиновения, становились тем единственным, что помогало ей почувствовать себя живой. Ей противно было жить в таком вялом мире, когда каждый остекленевший взгляд и каждый кивок служили напоминанием о том, что нет ничего важного. Она уже готова была отчаяться, и тут Эли принимался сопротивляться, заставляя ее усилить хватку. Она с приятным волнением гадала, не удастся ли ему в один прекрасный день освободиться.