Член Уоррена выскочил из штанов. Рени на локтях покорячилась к нему. Ее ноги безжизненно волочились за ней. Время от времени со страшной натугой она тянула руку, будто хотела вцепиться в воздух.
— Пробой на выход, — сказал Уоррен, его голос набирал скорость. — Вот как называют такое катапультирование во всех кино про летчиков, где они постоянно нудят, как опасно так выбрасываться, вот дернулся не под тем углом, и — бабах! — потерял руку, а может — голову, свою голову. Ну и похрен, я в том смысле, что вам никак не возможно дальше оставаться в этом коконе, этом вашем маленьком самодостаточном самодовольном агрегате и…
— Снято! — рявкнула девушка с радикальным бальзамом.
Рени в слезах свалилась почти на тапки Уоррена.
— Что? — сказал Уоррен.
— Собака, — сказала девушка с радикальным бальзамом, — что стало с собакой?
— Я как раз собирался к ней вернуться.
— Рени была на своей отметке.
— У меня была еще пара секунд.
— Хрена лысого у тебя было. Посмотри на нее. Она же практически лежит на твоих тапках. Уоррен, это шоу не про тебя, а про нее. Добрее надо быть.
— Как это — про нее? Это же я здесь распинаюсь. Я тут дрочусь.
— В том-то все и дело. С точки зрения лесбиянки.
Я потихоньку слинял.
Послонявшись вокруг, я нашел себе норку между моргающими монтажными платами и прикемарил там на свернутом кабеле. Наверное, даже заснул. А когда очнулся, чей-то ботинок тыкался носком мне в ухо: такое ощущение, будто меня, растерянного и насмерть сбитого с толку, выводят из какого-то подземелья — как туриста, умудрившегося потеряться в знаменитой местной достопримечательности под землей.
То был сапог Десмонда. Я подробно изучил все частоколы микротрещин на его коже.
— Он очнулся. И хочет тебя видеть.
Десмонд подвел меня к моей отметке и взял под руку, как только я шагнул, чтобы открыть тонкую сосновую дверь.
— Просто будь собой, — сказал он.
— Просто отпусти мою руку.
Генрих восседал на больничной койке, на стеганом покрывале валялись скомканные салфетки и шкурки от клементинов. Небо на фотообоях оказалось бледнее, чем я видел по телевизору, а пустыня — темнее.
— Стиви! — разнеслось по всей студии. Когда возгласы утихли и сменились жидкими рукоплесканиями, отдельными воплями понимающих, можно было расслышать шипение магнитофонной пленки.
Фанаты Стиви.
— Понимают ли мои опухоли, что, когда уйду я, они уйдут вместе со мной? — спросил Генрих.
Я оглянулся: где суфлерские таблички? С хлопком вспыхнули софиты.
— Опухоли, — сказал я, — опухоли-шмопухоли.
— Стоп!
Из темноты выскочил Трубайт:
— Это еще что за погребень?