— Спасибо тебе, Уильям, — сказала Мариса.
— Блин, — сказал Уильям, — камера была включена?
— Огонек горит, — сказала Фиона.
— Давайте пировать.
— На хуй, — сказал я.
— Что, Стив? — спросила Мариса. — Мясо? Это чудесное мясо.
— Не мясо, — сказал я.
— На хуй что, папочка? — спросила моя дочь.
— Скандинавию, — ответил я.
Я решил не умирать. Не здесь, не сейчас. Я знал, что дни мои сочтены, но моя форма снова была почти отличной. Парадокс? Противоречие? Противопоказание? Возможно, Философ посмеялся бы над этим. Ремиссия в чистом виде, сказал бы он, затишье перед бурей, смерть задержала дыхание, небольшой пикничок на берегу Стикса.
Возможно, он был бы прав.
Я встал, оценил обстановку и прошерстил все вокруг, выискивая и хватая, что подвернется. Драгоценности, наличные, чековые книжки, кредитные карточки. Золотую цепочку, которую я подарил Марисе на один юбилей. Золотые сережки, которые я подарил на другой. Деньги из всех мест, где, по моему разумению, должен был делать заначки типичный Уильям — банки из-под печенья, сигарные коробки, выдолбленные внутри книги, жестяные коробочки из-под лакричных леденцов. Я сгребал бумажники, ключи, монеты. Я выкатил кабриолет Уильяма на дорогу, прочитал себе короткую лекцию.
— Аз есмь я, — сказал я и нацелился на трассу.
Я поехал к могиле Кадахи. У Кадахи не было могилы. Я припарковался и пошел по дорожке фешенебельного кладбища, где какой-то кусочек гранита размером с сэндвич носил его имя. В конце концов мы кремировали старину Кадахи, и его прах теперь покоится во флорентийской урне — интересно, где сейчас его прах? В мини-хранилище? На полке в ломбарде? Рядом с уцененным фарфором и запиленными грампластинками на 78 оборотов на какой-нибудь распродаже почти-вышедших-из-бытия вещей домашнего обихода старой кошки? Однако некий анонимный спонсор раскошелился на простой надгробный камень на скромном газоне в дальнем углу кладбища, в этом пригороде некрополя, выделенном для отсутствующих покойников.
Мы так и не выяснили, как зовут этого спонсора. Вот еще. У каждого есть дальняя вдовствующая тетушка, с которой ты знаком лишь по слухам, или денежный дядюшка, который позволяет тебе болтаться изо дня в день без гроша в кармане, но вполне может расщедриться на качественную гравировку, повествующую о твоей кончине.
У меня, кстати, их не было, но все мы пришли к выводу, что у Кадахи были. Мы потратили все его деньги на эту дурацкую вазу, значит, больше некому.
Теперь я шел по каменным дорожкам, нагибался-налево и направо, выискивая гравировку с датами жизни и смерти Кадахи. Мне было что сказать ему или, быть может, тому месту, где стоит гранитное напоминание о нем. Надо мной висело низкое противное небо, под которым просторные лужайки почему-то казались сочнее. Как будто в его глубине светило тайное солнце, лазутчик яркости, родимое пятно солнечного света. То был насыщенный беременный свет — такой висел над нами в детстве, когда мы стояли на шлакоблоке, поддерживая друг друга, и подглядывали в окно сарая.