- Мне очень жаль, Оливия...
...причина его сожаления становится ясна десятью минутами позже.
Она выглядит юной.
И такой хрупкой. Невероятно красивой, пусть и красота эта явно нечеловеческого толку. В ней все немного слишком.
Чересчур тонкие черты лица.
Излишне огромные глаза неестественно-зеленого цвета... платиновые волосы волной... у меня никогда не было куклы Барби, но если бы была, то именно такая...
Ее свободные одежды странным образом не скрывали изгибов совершенного ее тела, и при малейшем движении обрисовывали их столь бесстыдно, что даже я покраснела.
- Приветствую тебя на пороге этого дома, сын, - сказала она, раскрыв объятья, но обнять Тихона не обняла, а лишь коснулась кончиками пальцев плеч. - Мне отрадно осознавать, что ты одумался...
- Я не одумался, матушка, - Тихон слегка поклонился. - Я лишь подумал, что тебе нужно знать.
- Нам нужно знать.
Меня она не замечала и делала это как-то так... умело, что я сразу осознала, насколько безразлична этой совершенной со всех сторон особе.
Мы стояли во внутреннем дворике дома.
Тот же красно-бурый камень. Узкие, как кошке протиснуться, окна первого этажа, придававшие дому сходство с крепостью. И аркада второго. Кованые решетки, слишком толстые, чтобы считать их лишь украшением. Плоская крыша.
И сад на ней.
Узкий проход. Дверь, открывшаяся перед нами беззвучно. Прохлада.
Цветочные ароматы.
Фонтан с рыбками и ощущение, что я попала в какой-то другой мир и сразу... здесь все было... немного не таким? Узкие стволы деревьев, будто отлитые из серебра... звон листвы и ветерок, принесший долгожданную прохладу, пусть все еще с тем же рыбным духом. Мелкие кустарники, украшенные звездочками цветов. Зеленая трава.
Мох.
Толстый такой ковер мха, на который и ступать-то страшно.
Птицы.
Никаких клеток, ни серебряных, ни золотых, ни обыкновенных. Да и не нужны они... птицы прятались в ветвях кучерявой ивы, щебетали, перепархивали, выискивая местечко получше, а пара особенно смелых, спустилась по стволу, чтобы уставиться на меня бусинками глаз.
Жуть.
Женщина отпустила Тихона и соизволила, наконец, заметить меня. Взгляд ее был туманен, губы искривились, и вся совершенная красота вдруг переступила грань, отделяющую ее от уродства.
- Подойди ко мне, человеческое дитя, - это не было просьбой, скорее приказом.
А голос медовый.
Журчащий.
И сдается мне, не так уж безобидны прекрасные альвы, если все тело мое вздрогнуло, потянулось к той, которая...
Я моргнула, избавляясь от наваждения.
Не то, чтобы мне не сложно было подойти, отнюдь, скорее вот не люблю, когда кто-то норовит забраться в мою разнесчастную голову. И ладно, если это древняя нежить, но от прекрасной альвы подобного не ожидаешь.