— А ты становишься стервой, у тебя одно задание за другим, аппетиты растут, — протянул Генрих то ли с удивлением, то ли с долей восхищения.
— Поедешь и настроишь! — твердо повторила она.
— А кто тебе этот инвалид?
— В принципе никто, но я обучаю его музыке, а без пианино это сделать тяжело, сам понимаешь. Я в этом городе из-за него.
— Ладно. Сделаю, — зевнул Генрих. — Куда от тебя денешься!
— Точно? — уточнила она.
— Ну, когда я подводил тебя, солнышко мое? — снова зевнул Генрих.
— Когда пообещал жениться, — ответила она.
— Так женился же! Какие претензии-то могут быть?
— И быть вместе до гроба, и в радости, и в горе, — продолжила Муза.
Генрих вздохнул.
— Да, это не сбылось! Что ж, я слабый мужчина, а вокруг много красивых женщин, что я могу поделать? — тут же нашел себе оправдание Генрих.
— Да, ты точно оказался слабым в этом плане…
— Я давно раскаялся, Муза! Видишь, в каком я оказался плачевном состоянии? Меня жизнь и так наказала, меня пожалеть надо… — попытался он надавить на жалость, но если раньше это срабатывало, то сейчас Муза безмолвствовала.
— Вот только не выжимай из меня слезу! Каждый будет заниматься своим делом: ты настроишь пианино парню, а я поговорю с девушками, которых ты мне помог вычислить. А простить — я тебя уже давно простила.
— Как скажешь, дорогая! Я в полной зависимости от тебя, ты же понимаешь. — И его рука потянулась к ее колену. Тут же раздался громкий шлепок по руке.
— Ты неисправим! Как бы тебя судьба ни наказывала и ни давала тебе пощечины!
— Пощечина от женщины всегда приятнее, чем от судьбы, — ответил он.
На следующее утро Муза позавтракала и пошла на автовокзал, благо он находился рядом с железнодорожным вокзалом, и все это было рядом с гостиницей — такое удобное местоположение для осуществления ее поездок и замыслов.
Для начала Муза решила съездить в город Удомлю и поговорить с Татьяной. Раз уж она задалась целью, она решила довести дело до конца и выяснить, права была Люся или нет. Автобус был не просто некомфортабельный, он был вообще опасен для жизни. Транспорт в этом городке продолжал радовать и щекотать нервы одновременно. Это было понятно уже по его внешнему виду: по ржавой морде с разбитой фарой, по сдувшимся шинам и отвалившейся краске по бокам и чуть ли не дыркам в днище. Двери открывались с трудом и со скрипом, словно сам автобус не хотел брать грех на душу и принимать в себя людей или ему каждый раз требовались реанимационные мероприятия для этого действа. Салон тоже впечатлял кривыми креслами с холодной коричневой лаковой обивкой, затертыми резиновыми ковриками и грязными окнами.