– Зима, холода, одинокие дома. Моря, города, все как будто изо льда…
– Ольга Николаевна, – позвал слабым голосом Инюшкин.
Маркова вздрогнула и выронила очередной формуляр.
– Ох! Ну вы меня и напугали, Дмитрий Николаевич, – нервно хихикнула женщина. – Подкрались, как привидение прямо.
– Простите. Я не хотел.
– Да что уж…
– Ольга Николаевна, а у вас лупы случайно нет? Мне тут надо кое-что рассмотреть получше.
– Да-да. Где-то была. Сейчас.
Библиотекарь стала открывать ящики стола, ворошить там бумаги и всякие канцелярские мелочи и наконец извлекла складную лупу в черной пластиковой оправе и со складной ручкой.
– Вот, держите. – Маркова усмехнулась и как-то особенно пристально взглянула на своего собеседника. – Этой лупе лет, наверное, больше, чем мне. От предшественницы досталась… Дмитрий Николаевич, что-то вы очень бледный. Вы себя хорошо чувствуете?
Инюшкин протянул чуть подрагивающую руку и взял лупу:
– Спасибо… Да меня что-то мутить начало пару минут назад, видно пылью в кладовке надышался. Но ничего страшного. Не переживайте.
– Вы поаккуратнее. Мало ли какая там зараза могла за столько лет поселиться.
– Конечно-конечно…
Библиотекарь хотела сказать что-то еще, но заметила, что Инюшкин ее уже не слушает, погрузившись в свои мысли. При этом взгляд у него был какой-то лихорадочный и напряженный.
Ольга Николаевна покачала головой. Но не в ее привычках было лезть к другим с наставлениями, а потому она вернулась к работе и только искоса поглядывала в спину Дмитрию Николаевичу, который снова направился в ту секцию библиотеки, где располагалась злополучная кладовка. «Может, и не стоило его туда пускать», – неожиданно пронеслось в голове Марковой, и на лбу у нее собрались мелкие морщинки. Однако в эту минуту из приемника зазвучала другая песня, которая отвлекла внимание от тревожных мыслей. Женщина подула на озябшие пальцы, поправила пуховый платок на плечах и взяла очередной формуляр.
Инюшкин брел по проходу между книжными шкафами, чувствуя, как холод пробирается под пиджак и шерстяной свитер. От приступа тошноты спина покрылась испариной, и поэтому низкая температура в помещении ощущалась еще сильнее. Дмитрий Николаевич поежился и остановился у окна, положив странный рисунок Инессы Октябревой на подоконник.
Смотреть на него не хотелось – и одновременно неодолимо тянуло. Чтобы собраться с мыслями и окончательно прийти в себя, учитель провел по стеклу пальцами – их сразу же обожгло жутким холодом, словно в окне было и не стекло вовсе, а толстая ледяная пластина. Густая изморозь покрывала обе створки окна, и за ним ничего не было видно, только серо-белый свет пробивался сквозь толстую бархатистую наледь. Почему-то Инюшкину подумалось, что там, во внешнем мире, никого не осталось. Только пустота и холод. На душе сделалось тяжко.