Придя домой и открыв книгу, Алиса принялась постигать «стиль и язык». Сначала ей показалось, что предложения в тексте напоминают школьное изложение. Нарочито односложные, они усваивались, как простые блюда. «Элайза проснулась рано. Утро было пасмурным. Красный цвет шелковых простыней померк. Элайза закрыла глаза. «Я не хочу сегодня просыпаться», — подумала она. На душе скребли кошки. Роберт сегодня не придет. Он уехал».
Алиса закрыла книгу. «Я не смогу так писать», — подумала она и почувствовала облегчение. Раз она так писать не сможет, на работу ее не возьмут… Она достала разрозненные листы с печатным текстом — это было ее, Алисино, давнее творение. Воспоминание о ее, Алисиной, первой любви, так внезапно и трагично закончившейся:
«Мышка стояла на остановке, глядя вдаль. Сигарет не было, солнца не было, смысла в жизни, на ее, Мышкин, взгляд, не было тоже. Прямо перед ней с красного плаката хитро улыбался Ленин, и отчего-то в Мышкину глупую голову притащилось воспоминание о Галкином дяде Валере. Она называла его Гуру Вар Авера. Этот гуру как-то сказал, что красный цвет — цвет безрассудного и необузданного секса, и, хотя все другие идеи Галкиного дяди Мышка подвергала сомнению, эта ей показалась не лишенной смысла. «Ленин — секс-символ социализма», — подумала она и тоскливо огляделась».
Прочтя собственный опус, Алиса рассмеялась, потом вздохнула и отбросила его в сторону.
— Это никому не нужно, — сказала она жестоко. На минуту ей стало жалко своих незадачливых героев. Она достала забытую, пыльную машинку. Машинка была ужасно тяжелой — все-таки «Украина», — и Алиса дотащила ее до письменного стола с трудом. Отдышалась, вытерла со лба капельки пота, села, задумчиво изучая подзабытую клавиатуру.
«Я уже сто лет ничего не писала, — вздохнула она. — Черт его знает, получится ли у меня что-нибудь путное…»
Путного у нее ничего не получилось.
«Элайза проснулась. Свет лился из открытого окна. «Мне не хочется сегодня просыпаться, — подумала Элайза, снова закрывая глаза. — Жизнь теряет смысл, когда рядом нет Роберта…»
Алиса осталась недовольна собственным «шедевром». Она хотела уже выбросить листок в мусорное ведро, но передумала.
— Все в руке Божией, — внезапно решила она. — Не примут на работу — значит, так и надо. Не всем же суждено стать писателями…
На следующий день Алиса отнесла несколько листков супермаразматического бреда в агентство.
А еще через неделю ей позволили и приятным женским голосом известили, что она, Алиса Павлищева, принята на работу.
* * *
Очистив очередную картошку, Алиса вырвалась из плена воспоминаний и с тоской взглянула в потолок — в данный момент кухонный потолок выполнял функцию вечно молчаливых небес. Алиса, увы, продолжала вести скромный образ жизни, она трусливо помалкивала о том, что ее гонорар отчего-то не растет уже целый год. Она настолько застряла в объятиях английской писательницы с ее романом о несравненной Элайзе, что стала относиться к ней как к близкой родственнице, и надежд на расставание с Элайзой у Алисы уже не осталось.