Стальные руки и крылья (Ходос) - страница 3
В молодости он чуть было не погиб, не сгинул; он погубил бы тем и Буську, потому что она непременно умерла бы от горя, но вместо этого она его спасла. И не ожиданием своим она спасла его, а бурным действием. Когда Солика забрали, она сразу же решилась на роковой аборт, после которого не могло быть детей, и уехала в лагерь, как декабристка. Там ей выдали умирающего от дизентерии Солика. Один знакомый врач сказал, что Соломону Львовичу могут помочь только кагор, свежая рыба и гречневая каша, и всё это Буська тут же достала, словно из-под земли. Был уже тридцать девятый, и на работу Солик не выходил целых два года. Он был списан, вычеркнут из живых, в то время как Буська одновременно работала в городской и сельской библиотеках и каждый день готовила парового карпа, сливочную гречневую кашу и отмеряла Солику три раза в день кагор в маленькой серебряной рюмочке. В сорок первом, в военкомате, он объявил, что жив, был признан и призван.
А вот и Майя тут как тут, год как родилась, и её родители смотрят на неё с недоуменьем, а Солик, уже пожилой, с морщинами вокруг улыбки, сидит на корточках возле печки. Майя балансирует на его ноге, вцепившись в неё двумя руками, он же бросает полено в печь правой рукой, а левой поддерживает Майю за спинку. Огонь пляшет совсем близко, Солик своевременно кормит его поленом.
«Буська, это кто?» «Это — Соль», — говорит она. «А это?» «Это — хорошая девочка».
После войны они жили все вместе, на улице Железнодорожной, в доме, построенном пленными немцами; отец и мать звали девочку Майя, а настоящая бабушка, которая ела суп из блюдца, потому что жить ей уже оставалось мало, звала её Майенька; дети в школе говорили ей Майка. После того как умерла бабушка, Майя стала Буськиной и Солика внучкой, Маленькой.
Когда папа уезжал в командировку, а мама ложилась на очередной аборт, Майя отправлялась пожить к Буське и Солику на недельку.
После трёх лет они никогда больше её не целовали — отец попросил не делать этого из гигиенических соображений а также потому, что прочитал в журнале «Здоровье», будто это может неправильно отразиться на половом развитии ребёнка в подростковом возрасте.
Буська и Солик спали на железных кроватях с панцирными сетками; Майя любила лечь между ними; там, где кровати соединялись, было жёстко, но можно было неожиданно скатиться на мягкую половину и прыгать на спине, борясь со сном. Когда она уставала, ей представлялось, что она покоится на ките, как земля, что Буська и Солик всю жизнь спят на ките, от этого они крепкие, хоть и старые, и никогда не умрут. Она не знала, когда они вставали, но утром обнаруживала себя лежащей на волнах одеял и подушек и быстро плыла к берегу. Они ей говорили: «Доброе утро, Маленька». На завтрак были блинчики с творогом и чай с молоком. Перед едой Солик творил молитву: «Завтрак съешь сам, в обед поделись с другом, а ужин отдай врагу». После завтрака Солик слушал радио: «Передаём последние известия», а потом открывал свой блокнот и записывал столицы мира: «Столица Уругвая — город Монтевидео, столица Кении — Найроби». Пару раз в неделю он слушал песни по радио, иногда они вместе пели: «Котятки русские войны»; он почему-то подмигивал Майе и улыбался своей вздрагивающей улыбкой, как будто воробей сел ему на губы, готовый взлететь, завидя котяток, которые что-то тщетно спрашивали у тишины. Нередко Буська разрешала Майе рассматривать сокровища, сложенные в коробках из-под обуви: в первой мерный стаканчик, толстые зелёные рюмки, две серебряные ложки в другой; запонки, брошки, деревянные бусы, большие мельхиоровые кольца с кораллами, украденными Карлом у Клары ещё до революции, в третьей. Майя бросала кольца в чашки, натягивала нитяные струны на серебряные ложки, выстраивала пуговицы по ранжиру, потом включала фонарик. Кольца мерцали, чашки отсвечивали голубизной, а Майя приговаривала: «Ехали Третьи в золотой карете». Третьими были люди-спички: голова и тело, каретами служили пуговицы. Чтобы посадить Третью в карету, её надо было два раза надломить: в области талии и в коленях. Майя выносила всех во двор. Мерцали звёзды; надломленные и прямые люди сидели и стояли в траве, а после дождя они плавали в реке на своих пуговицах, привязанные нитками к стеблям одуванчиков, чтобы их не унесло течением. Иногда Майя втыкала их в землю по колено, чтобы не падали, некоторых приходилось хоронить, а вместо памятника ставить бессменного часового с серной головой, голого и несгибаемого представителя их мира, ведь Третьи не гнулись, только ломались, чтобы разместиться в каретах и унестись прочь.