Все это уже прошлое, думаю я с облегчением и быстро отворачиваюсь от окна.
— Что с тобой, Эрнст? — спрашивает отец. — Ты и четверти часа не посидишь на месте.
— Это, наверное, от усталости, — полагает мать.
— Нет, — говорю я в каком-то смятении и стараюсь разобраться в себе, — нет, не то. Но я, кажется, действительно не могу долго усидеть на стуле. На фронте у нас не было стульев, мы валялись где попало. Я просто отвык.
— Странно, — говорит отец.
Я пожимаю плечами. Мать улыбается.
— Ты еще не был у себя в комнате? — спрашивает она.
— Нет, — говорю я и отправляюсь к себе.
Я открываю дверь. От знакомого запаха невидимых в темноте книг у меня бьется сердце. Нетерпеливо включаю свет. Затем оглядываюсь.
— Все осталось как было, — говорит за моей спиной сестра.
— Да, да, — отвечаю я, лишь бы отделаться: мне хочется побыть одному.
Но все уже здесь. Они стоят в дверях и ободряюще поглядывают на меня. Я сажусь в кресло и кладу руки на стол. Какой он удивительно гладкий и прохладный! Да, все на старом месте. Вот и пресс-папье из коричневого мрамора — подарок Карла Фогта. Оно стоит на своем месте, между компасом и чернильницей. А Карл Фогт убит на Кеммельских высотах.
— Тебе разонравилась твоя комната? — спрашивает сестра.
— Нет, почему же? — нерешительно говорю я. — Но она какая-то маленькая…
Отец смеется:
— Какая была.
— Конечно, — говорю я, — но почему-то мне казалось, что она гораздо просторней.
— Ты так давно не был здесь, Эрнст! — говорит мать. Я молча киваю. — На кровать, пожалуйста, не смотри, Я еще не сменила белья.
Я ощупываю карман своей куртки. Адольф Бетке подарил мне на прощание пачку сигар. Мне хочется закурить. Все вокруг стало каким-то зыбким, как при головокружении. Я жадно вдыхаю табачный дым, и сразу становится легче.
— Как? Ты куришь сигары? — удивленно и чуть ли не с упреком говорит отец.
Я недоуменно вскидываю на него глаза:
— Разумеется; они входили на фронте в наш паек; мы получали по три-четыре штуки ежедневно. Хочешь?
Покачивая головой, он берет сигару:
— Раньше ты совсем не курил.
— Да, раньше… — говорю я, чуть посмеиваясь над тем, что он придает этому такое значение. Раньше я бы, конечно, не позволил себе смеяться над отцом. Но почтение к старшим испарилось в окопах. Там все были равны.
Украдкой поглядываю на часы. Я здесь каких-нибудь два часа, но мне кажется, что месяцы прошли с тех пор, как я расстался с Вилли и Людвигом. Охотнее всего я бы немедленно помчался к ним, я еще не в состоянии освоиться с мыслью, что останусь в семье навсегда, мне все еще чудится, что завтра ли, послезавтра ли, но мы снова будем маршировать, плечо к плечу, кляня все и вся, покорные судьбе, но сплоченные воедино.