— Ах, какая неудача! — переводит она мне. — Ты понимаешь, тебе опять не повезло! Она завтра уезжает в Ленинград.
Красавица томно возводит к небу глаза и на ломаном русском произносит:
— Ленинграт. — Смотрит на меня, потом опять долу. — Люповь! Ленинграт…
— Я вижу по вашей руке, — говорю я, а Катрин тут же переводит, — что вы хороший мастер. У вас руки мастера. Это очень приятно… Если и керамика ваша так же красива, как и вы сами, то это… вообще редкость. Такое редкое сочетание. Красота рождает красоту…
Катрин с каким-то особенным удовольствием переводит ей мой неуклюжий комплимент, а красавица смотрит на меня волоокими глазами, пламенея чуть припухшими жаркими скулами, и говорит опять:
— Люпо-овь!
На сей раз я, признаться, не понял, к кому это относится — ко мне или к Ленинграду. Но она тут же развеивает мои сомнения.
— Ленинграт! — говорит она и, пожав мне на прощанье руку, уходит — высокая, белокурая и неправдоподобно красивая.
— Катенька, — смущенно говорю я, усаживаясь опять за столик, — я же ничего не понимаю в керамике!
— Да, да! — говорит Катрин на вдохе. — Но ничего. Ми найдем тебе твоего мастера, не расстраивайся. Мне уже обещали узнать…
На следующий день Катрин опять спрашивает меня, понравился ли мне «Космос», и рассказывает, как опечалены, как грустят завсегдатаи этого кафе.
Хозяйка «Космоса» продает свое заведение, потому что городские власти потребовали, чтобы в кафе была сделана вентиляция. Это слишком дорого обойдется хозяйке. У нее нет столько денег. Вот она и решила продать.
— Представляешь себе! Это наше любимое кафе. Мы всегда здесь встречаемся. И сюда не пускают просто с улицы. Тут не бывает посторонних… Ты сам видел, какая тут непринужденная и веселая обстановка… А если она продаст кафе, то все это рассыплется… Будет обычное кафе или ресторан. Я не знаю. Мы очень все расстроены.
Расстроена в этот день и Катенька, хотя и старается не показывать виду. Мы прогуливаемся пешочком по улицам Хельсинки, и я, идя с ней рядом, забываю вдруг о том, что она финка. Идет рядом со мной разрумянившаяся на холодном ветру, очень милая русская женщина, укутав голову черной шалью с алыми розами. Глаза уставились в одну точку и кажутся какими-то поверхностно-веселыми, хотя в глубинах чувствуется печаль.
Грущу и я. Всего-то мне остается пробыть в Хельсинки два денечка — сегодня и завтра, а послезавтра пора домой.
Мастер мой так и не нашелся пока, хоть Катрин с каким-то завидным оптимизмом уверяет меня, что мы обязательно разыщем его. За эти несколько дней я так привык к этой женщине, как можно, наверное, привыкнуть только к человеку, без которого просто невозможно жить в иноязыком городе, нельзя общаться с людьми, понимать их и быть понятным. Она мой верный поводырь, мой язык, мои глаза, уши — она частичка меня самого. И мне кажется, что она устала со мной. Я ласково спрашиваю ее об этом.