– Это служанка Каприкорна, которая помогала Сажеруку, – сказал Фарид. – Она тоже за решеткой. Он, по-моему, в нее влюблен. На! – Мальчик снова протянул Мо пылающий факел. – Чего ты ждешь?
Мо посмотрел на Фарида, словно его разбудили.
– Влюблен?.. – пробормотал он и взял факел.
Положив фотографию в нагрудный карман, он бросил взгляд на площадь и швырнул факел в разбитое окно дома Каприкорна.
– Подними меня, я хочу посмотреть на огонь! – попросил Фарид.
Когда Мо приподнял его, Фарид увидел, что это был чей-то кабинет: там был письменный стол и портрет Каприкорна на стене. Вероятно, кто-то умел здесь писать. Пылающий факел лежал на исписанных листах, лизал, глотал их, радовался щедрому угощению, разгорался и переползал дальше, на стол, а оттуда на занавески, поглощая темную ткань. Все в комнате стало красно-желтым. Дым ел Фариду глаза.
– Пора! – Мо резко поставил его на землю.
Внезапно наступила пугающая тишина. Мо кинулся в переулок, ведущий к автостоянке. Фарид проводил его взглядом – у него была другая задача: он ждал, когда пламя вырвется из окна, а потом закричал:
– Пожар! В доме Каприкорна пожар!
Голос мальчика гулко прозвучал на пустой площади. Сердце у него, казалось, выпрыгнет из груди. Он побежал за угол и взглянул на колокольню. Часовой вскочил. Фарид зажег второй факел и бросил его к дверям церкви. Часовой наконец зазвонил в колокол.
Фарид пустился вдогонку за Мо.
Предательство, болтливость и глупость
И тогда он сказал:
– Я должен умереть, в этом не может быть никаких сомнений; нет мне спасения из этой тесной тюрьмы!
Али-Баба и сорок разбойников
Элинор гордилась своей храбростью, хотя она понятия не имела, что им предстоит испытать, а ее племянница, может быть, и знала больше, но всем своим видом скрывала, что ничего хорошего их не ждет.
Тереза стойко держалась на глазах у бандитов, когда они выводили ее из тюрьмы, она не плакала, а ругаться не могла, лишившись голоса, как изношенного платья. Но у нее были два измятых клочка бумаги, которые, правда, были так малы, что не могли вместить все слова, накопившиеся за девять лет, однако это было лучше, чем ничего, и она исписала их малюсенькими буковками. Элинор просила ее рассказать о том, что с ней произошло, но она только отмахивалась.
Ее мучили лишь вопросы о дочери и о муже, и Элинор шептала ей ответы – совсем тихо, чтобы Баста не узнал, что две женщины, обреченные вместе с ним на казнь, знают друг друга с тех пор, как младшая из них училась ходить между длинными, забитыми до отказа книжными полками Элинор.
Баста держался плохо. Порой они замечали, как белели его вцепившиеся в решетку пальцы. Элинор даже показалось как-то раз, что он заплакал, но, когда их выводили из камеры, его лицо было похоже на посмертную маску. А после того, как их заперли в клетку, он сел в углу на корточки и застыл, словно кукла, с которой больше не хотят играть.