– приказывают их тела, –
передавайте свои гены». И они смотрят в глаза друг другу, открывают рты и говорят с придыханием:
«Я тебя люблю».
И все это нас совсем не удивляет. Мы пронизаны пересекающимися, неразрывно переплетенными мужским и женским началами нашей планеты – в наших действиях, в наших желаниях, в нашем земледелии, в наших обществах, – во всех проявлениях нашей жизни. Один из примеров этого – наш обычай относить слова или к мужскому, или к женскому роду. Почему в испанском языке слово «стул» – женского рода (silla), а слово «кровать» – мужского (lecho)? В некоторых случаях, несомненно, роль играет удобство произнесения. Но чаще всего за этим скрывается древнейшее представление о природных мужских или женских свойствах этого предмета – исходя из его назначения или вида. Мы зациклены на сексе. Но это вполне естественно, если наше предназначение – производить потомство. А потому совершенно логично, что в некоторых культурах принято обозначать любой предмет, любое явление или как мужское, или как женское. Совершенно естественно и то, что никогда прежде не видевшие самолета (или даже колес) аборигены Новой Гвинеи бросились к едва приземлившемуся транспортному самолету и задали его пилоту только два важнейших вопроса: «Что ты ешь?» и «Ты мужчина или женщина?».
Когда мы видим идущее по улице существо «неопределенного пола», мы инстинктивно напрягаемся, пытаемся уловить какие-то ориентиры. Это мужчина или женщина? Это древнейший вопрос, который одинаково задают и дети, и шаманы, и поэты. Нет разделения, которое было бы древне́е и принесло бы меньше бед. Как писал Дилан Томас:
Пусть клетки скажут, кто мужик, кто баба.
Уронят сливу, словно пламя плоти
[48].
В этой построенной на свободных ассоциациях элегии «Да, если б это трение любви» (If I Were Tickled by the Rub of Love) поэт утверждает, что, если бы он полюбил – несмотря на муки, которые испытывают все влюбленные, несмотря на крушение всех графиков и планов и на всеобщее «притяжение любви», – он стал бы бесстрашным, он почувствовал бы себя непобедимым. Он действовал бы, как адвокат жизни. Он преодолел бы злой рок. Он не боялся бы ни Бога, ни цивилизации, ни природы, ни похоти, ни своей собственной смерти:
Тогда я не боялся б ни потопа,
Ни яблока, ни бунта мутной крови.
<…>
Я не боялся бы ни топора,
Ни виселицы, ни креста войны.
<…>
Не убоюсь чертей, зудящих в ляжках,
И той, рождающей людей, могилы.
Мир стал бы для него бескрайним и личностным – и при этом все таким же древним и несомненным, как солнце. По мнению Томаса, любовь соединяет оба пола, одного и многих, индивида и общество, одинокую душу и обширную множественность жизни. Любовь – это посланник, миротворец, государственный деятель, оракул. Любовь отвечает на вопросы, которые люди даже не решаются задавать. Тело спрашивает о том, что для него важнее всего: