— Сам-то не балуюсь, а чужого дымку понюхать — ноздрю прочищает, — сказал Зыков, подвигая пепельницу к Баскову.
— Тоже, говорят, вредно.
— Да оно ить и кушать вредно, и спать… ежели одному. — Зыков робко пошутил и сам хихикнул от неловкости, но тут же приосанился. — Может, закусочку соорудить? У меня имеется…
— Жарко, Константин Васильевич, в другой раз… Я вот сижу и думаю: неужели вам не интересно узнать, чего это мы к Шальневу вломились?
Зыков упер руки в колени, а подбородок в грудь — набычился, задумался, сдвинул брови, словно собирался дать ответ на самый главный вопрос жизни. И наконец молвил — не простуженным тенорком, а басовито:
— Я так разумею, товарищ майор: мне у вас спытывать прав не дано. Коли надо, сами скажете. Чую — неладное дело, а за язык тянуть негоже.
— Тоже правильно, — одобрил Басков. — Вообще-то он вам нравился?
Зыков прикрыл ладонью рот, чтобы скрыть ухмылку.
— Так ить он не девка, товарищ майор.
Но жили-то дружно?
— Душа в душу!
Басков встал, прошелся в узком пространстве между сервантом и столом.
— По-моему, вы его не очень-то одобряли, а, Константин Васильевич?
— Не томите, товарищ майор. Не живой уж Андреич, что ли?
— Почему решили?
— Да вы так об нем… как про бывшего…
— Жив Андреич, но состояние неважное. В дорожную катастрофу попал в Москве.
Басков сознавал, что Зыков ему не верит. Самому наивному из наивных ясно: с чего тут станут обыскивать комнату человека, если он пострадал от городского транспорта? Но Зыков сделал вид, что поверил.
— Здоровья ему.
Басков поглядел Зыкову в глаза и снова спросил:
— А все же, Константин Васильевич: почему вы его не одобряли? Ну не во всем, а иногда…
Зыков опять упер руки в колени и набычился — видно, в такой позе ему легче было обдумывать важные вопросы. Но на сей раз заговорил он без нарочитой солидности, даже с некоторой игривостью:
— Малахольный малость.
— Например?
— Ну касательно баб взять…
— Не увлекался?
— Какой там! Он пятью годками меня постарше, тут особо уж не пожируешь… Да не в том смех.
— В чем же?
— А вот ходит к нему рыжеватенькая, молодая еще, не боле тридцати, и все при ей… Одно — в очках, и зовут чудно — Агриппина, а щечки-губки — аленький цветок…
Зыков с таким нарастающим смаком излагал предмет, будто сам распалялся от собственных описаний, но Басков вдруг почувствовал фальшь. Все эти зыковские «ить», «може», «спытывать» отдавали специальной нарочитостью. В Ленинграде человек живет уже семь лет и до этого, надо полагать, не в глухой деревне обитал, прибыл-то сюда из Пскова и работает на железной дороге, где не по-таковски разговаривают, — как же тут деревенский лексикон сохранить?