Разговор отчасти подтверждал слова Яна: подводники здесь, в санатории, и вправду, неприкосновенная каста. С другой стороны, было очевидно — генерал не отступится, а значит, и Лебедев хватку не ослабит, продолжит играть в свою выморочную игру, пряча в рукаве непонятные «способы повлиять». «Интересно, мою физиономию Еранцев тоже имел в виду?» — гадал Никита. Тревога ещё ворочалась в его груди, хотя ему даже льстило, что с боку припёка, он теперь тоже часть этой неприкосновенной касты. Какие такие у Лебедева есть способы? Кроме доносов по месту службы, вроде ничего не вырисовывается. Карьерой мне не рисковать, разве что карьерой отца. Надо бы позвонить домой. На всякий случай предупредить. Лая отцовского не избежать, но выхода похоже нет.
— Ближайшая междугородка в Хосте, — сообщил Алик. — Можешь попробовать уболтать заведующую, у неё стоит аппарат. Учти, разрешит, если что-то экстренное. Так просто межгород — удавится.
Заведующая, само собой, отпадала: её лучистость последние дни Никиту крепко морозила. Хоста была и так всегда под боком. Не терпелось, наконец, сделать одиночную, взрослую вылазку в Сочи. Вечером, после ужина, смочив щёки отцовским подарком — французским одеколоном «12», и, оставив, подводников резаться в карты, Растёбин отправился в город.
Дипломат
Снова кофейный ара за рулём. Или генацвале? Может, цыган-ассириец, променявший рынок на мотор?
Молодой, обгоревший, с фальшивым удостоверением мичмана в кармане, в баклажановой «Волге», мчащей в ночной Сочи, — Никита чувствовал, что вряд ли когда еще в его жизни будут минуты счастливей.
Старое железо честно гудит, укладывая стрелку спидометра на сто, но глянешь влево, туда, где неподвижная равнина моря с серебрящейся лунной дорожкой, и кажется, что машина стоит на месте, а этот лихач небритый газует вхолостую, забыв воткнуть передачу. Ревущая невесомость под звёздным шатром зарождающейся ночи. Не включай передачу, ара-генацвале, хорошо висим. Справа тоже неподвижность, другаяй — каменная, грозная, лезет чёрным исполинским навалом. Только в вечерний час эти сопки, подрощенные сумерками, можно назвать горами.
Сначала встречка полоснула фарами. Потом с обеих сторон закаруселили жёлтые окна домов. Выскочила в лоб изумрудина светофора. Водитель воткнул-таки скорость — они подлетали.
Остановка «Почтамт», самый центр. Сумерки совсем сгустились, а тут всё бурлило: загорело-хмельная гульба с разгоном в ночь-заполночь. На месте, где пару дней назад нёс слово граду и миру самозваный Иисус, вертел колесо фортуны какой-то пижон в глухо натянутой кепке. Стрелка прирученной цикадой заходилась в долгом стрекоте, шлёпала по колышкам реже, и вот уже запиналась на очередном счастливом числе.