И в ходе той церемонии, в которой я принимала участие, мое состояние только усугубилось.
Предшествующий день был изматывающим. После того как пожарные и санитары огородили то, что оставалось от домика на улице Тесео в Лас-Росас, – обугленное тело и четыре черные стены, – начался изнурительный допрос в полиции. Уж и не помню, сколько раз мне пришлось рассказывать, каким образом Клаудия принесла себя в жертву на манер буддийских монахов, к тому же с впечатляющими приготовлениями – припрятав остатки горючего для бензиновой газонокосилки. Или как мы с Нели бегали по всему дому в поисках чего-то, что поможет погасить огненный шар, катавшийся с оглушительными воплями и поджигавший все на своем пути. Или как я, смирившись с неизбежным, тащила Нели из горящего дома. К счастью, Падилья приехал в участок как раз вовремя, чтобы перехватить эстафетную палочку и сменить меня в роли свидетеля. Вернувшись домой, я отключила телефон и, не раздеваясь, рухнула в постель. Начиная с этого момента я почти ничего не помню. Понедельник начисто выпал из моего календаря.
К ночи я нашла в себе силы проверить сообщения в телефоне, обнаружив одно – от Мигеля: завтра состоится прощание с той, кто был «одним из грандов». Непубличное, разумеется, в траурном зале крематория Лас-Колумнас, на Северном шоссе. Мы приглашены. Я решила присутствовать – отчасти потому, что надеялась, если представится случай, поговорить с Мигелем с глазу на глаз. Но все пошло совсем не так, как я ожидала.
Во вторник, в последний день октября, когда я приехала в Лас-Колумнас, дождя не было, хотя в небе собирались серые тучи. Сказать, что это были похороны в камерной обстановке, было бы неточно. Скорее, они были тайными. Пять лет надлома и сражений и еще пять – безумия оказались сведены к двум казенным автомобилям и десятку людей: Падилья, Гонсало Сесенья, замдиректора Ольга Кампос, перфис Начо Пуэнтес и Рикардо Монтемайор, несколько бывших наживок и мы с Мигелем. И – странное дело – мать Клаудии, высокая, вся в черном, с коротко подстриженными волосами с проседью, – женщина, которой я раньше не видела. Я была поражена тем, что у Клаудии еще оставались любимые люди, а может, и не оставались, потому что выражение лица этой женщины было бесстрастным, – я видела, когда она оборачивалась со своего места в первом ряду. И мне подумалось, что она пришла только потому, что этого требовали правила приличия, так же как Падилья и Сесенья – два консула среди плебеев на похоронах солдата.
Часовня была по-идиотски артистической, а внутри звучал идиотский «Лунный свет»