Я мучился невероятно. Каждый толчок болезненно отзывался в моем несчастном плече. Был момент, когда у меня явилось неодолимое желание остановиться и сесть. Я взглянул на Танит-Зергу. Почти закрыв глаза, она шла вперед.
На ее лице отражались страдание и воля. Я тоже закрыл глаза и продолжал путь.
Таков был наш первый переход. На рассвете мы остановились в углублении скалы. Вскоре жара заставила нас подняться на ноги и поискать впадину поглубже. Танит-Зерга ничего не ела. Но зато она проглотила залпом свою половину воды из жестянки. Весь день она дремала. Гале вертелся все время вокруг нашей скалы, испуская легкие жалобные крики.
Я не говорю о втором переходе. Своим ужасом он превосходит всякое воображение. Я выстрадал решительно все, что человеческое существо может вытерпеть в пустыне.
Но я уже замечал, с бесконечной жалостью, что более сильный, как мужчина, я начинал брать верх над нервами моей маленькой спутницы. Бедное дитя, не произнося ни слова, все шло и шло вперед, опустив на лицо свой хаик и жуя один из его концов. Гале плелся за ней.
Колодец, к которому мы тащились, был отмечен на карте Сегейр-бен-Шейха словом «Тиссаририн». Оно обозначает двойственное число от «тессарирт», т. е. «два отдельно стоящих дерева».
Уже занимался день, когда я, наконец, заметил эти два молочая. До них оставалось меньше мили. Я заорал от радости.
— Крепись, Танит-Зерга! Вон колодец!
Она отдернула покрывало, и я увидел ее несчастное, полное страха лицо.
— Тем лучше, — прошептала она. — Тем лучше, потому что иначе…
Она не могла докончить.
Последний километр мы почти бежали. Уже была видна черная дыра — отверстие колодца.
Наконец, мы дошли…
Колодец высох…
Странное чувство, когда умираешь от жажды. Сначала страдания невыносимы. Потом они ослабевают. Постепенно нервы становятся нечувствительными. В голове начинают роиться, словно москиты, воспоминания о самых незначительных событиях жизни. Мне пришло на память сочинение по истории, которое я писал на вступительном экзамене в Сен-Сирское училище: «Сражение при Маренго». Я упорно повторял: «Я написал тогда, что батарея, обнаруженная Мармоном в тот момент, когда Келлерман скомандовал атаку, состояла из восемнадцати пушек… А между тем, я хорошо помню теперь, что там было только двенадцать.
Я уверен — только двенадцать».
И снова повторил:
«Двенадцать пушек!»
И впал в состояние спячки.
Я очнулся от ощущения, словно мне приложили ко лбу кусок раскаленного железа. Я открыл галаза. Надо мною, низко наклонив ко мне лицо, стояла Танит-Зерга. Чувство ожога мне причинила ее рука.