Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф.
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
[14]И умолк.
— А дальше? — спросил Коган.
— Дальше не помню, — скрипнул я зубами.
— А чьи стихи? — не отставал от меня политрук.
— Если бы помнил, казал бы.
— Жаль, что не помнишь, — встрял кавалерист. — Сильные строки. Очень сильные.
— Ничего, — успокоительно сказал мне танкист. — Может, что другое зацепит. И всё вспомнишь. Ты, брат, главное, внутрь себя не ныряй.
— Спасибо, — я подтянул костыли, встал на них.
Подошел к кавалеристу.
— Пошли, покурим в туалет, — предложил.
Вместе с Коганом помогли Данилкину встать на его единственную ногу. Поддели его костылями и пошкондыбали втроем курить. Безрукий, безногий и безголовый.
Ужин с его вечной пшенкой прошел под сводку с фронта. Мощный баритон пророкотал в черной тарелке.
— В течение второго января на ряде участков фронта наши войска продолжали наступление, успешно преодолевая попытки немецко-фашистских войск создать для себя новые оборонительные рубежи. Наши войска заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Малоярославец. По уточненным данным, за тридцать первое декабря уничтожено не двенадцать, как об этом сообщалось ранее, а тридцать один немецкий самолет. За первое января уничтожено двадцать восемь немецких самолетов. Наши потери — девять самолетов. За первое января наша авиация уничтожила восемь немецких танков, пятьсот девяносто пять автомашин с военными грузами, триста тридцать четыре повозки со снарядами, взорвала и сожгла шесть железнодорожных составов и рассеяла более трех полков немецкой пехоты.
Слушать после сводки пение Руслановой по радио я не остался. Оказалась, что она мне не нравится, хоть и поет хорошие песни. Голос ее не нравится. Неискренний какой-то.
Спустился на цокольный этаж в надежде столкнуться с Сонечкой. Не нашел. Ее дежурство закончилось, и она уже ушла домой. Грустно…
Зато нарвался на Соломона Иосифовича. Тот взял меня твердыми пальцами за рукав, отвел к зашторенному черной крафт-бумагой окну. Усадил на банкетку и отечески так произнес.
— Соню искали?
— Надо же извиниться перед девочкой, — промямлил я.
— Ариэль Львович, я всё понимаю. Не был бы я циником, не был бы хорошим врачом. Соня сейчас в таком возрасте, что соблазнить ее ничего не стоит. У девочки подростковый шторм в крови. Как там, в модной песне по радио поётся ''…а с семнадцати годов мучит девочку любовь''. Вот-вот. Безотносительно: есть объект такой страсти или нет его. Природа так захотела. А где прорывается природа, разум часто бессилен. Особенно у женщин. А вы летчик. Герой… И сам на лицо хорош. Язык подвешен, что немаловажно. Не устоит девочка перед вами. Но… такое вот дело. Я обещал ее родителям, что за ней присмотрю. Да-да… Именно в этом смысле. Но как врач и старый циник прекрасно понимаю, что против природы не попрёшь. Я вас очень прошу, если у вас с Соней сладится, то пусть это случиться за пределами госпиталя. Так моя совесть будет хоть немного спокойна. Договорились?