Пришлось вставать на костыли, влезать в плоский кожаный тапок, который делали под девизом ''Ни шагу назад'' и придвинуться к койке кавалериста у их окна.
Мне протянули картонную пачку папирос.
- ''Пушки'' — прочитал я вслух надпись на пачке при неясном лунном свете.
— Ну, извини… — кашлянул дымом политрук. — ''Делегатских'' тут тебе или ''Дюбека'' не заготовили. Что в госпитальном пайке дали, то и курим. Рядовым бойцам вообще махорную крупку выдают.
Я вынул папиросу. Понюхал. Пахло неплохим табаком. Настоящим.
— Что тормозим? — спросил кавалерист, поднося к моему лицу огонек зажигалки.
— Не помню вот: курил я или нет, — я действительно этого не помнил. Но, по крайней мере, табачный дым меня не раздражал.
— Затянись и сразу поймешь, — резонно заметил танкист из своего затемнённого угла.
Прикурил. Затянулся. Нормально пошло. Горло не драло. Вкус у табака был приятный.
''Не то что…'' — пронеслось в голове… А что?… я вспомнить так и не смог.
Хватило папиросы на пять затяжек. Сразу как-то похорошело. Так что вроде я куряка. Точнее тело мое новое к табаку до меня приучено. А точно новое? Точно. Когда в зеркало гляделся сразу понял что отражается не моя морда. Не родная. Симпатичней, чем моя. Таких блондинов девушки любят. Росточку бы повыше… Читал где-то, что после того как в США женщинам дали избирательные права не стало ни одного президента ниже метра восьмидесяти.
— Всё. Покурили. Отбой по палате. Приказываю как старший по воинскому званию, — заявил кавалерист.
Потом приходила дежурная медсестра угощать нас жестяной уткой. Цилиндрической такой эмалированной синим в белую крапочку банкой, к которой приделали носик с раструбом. Политрук как ходячий сам сбегал в сортир, пока нас троих занимали специфическим обслуживанием. Было в этом действе что-то такое неприятное, неудобное, то, что стесняло и унижало мужскую самость. Но пожилая медичка, не включая в палате света, сделал все деловито и довольно быстро. По-матерински я бы сказал, нас обиходила.
Натянул я на нос колючее верблюжье одеяло и подбил итоги своего первого дня жизни. По крайней мере, с момента воскрешения. Обрадовался жутко, что сегодняшний день я прекрасно помню. Во всех деталях. Ну, хоть не инвалид совсем… на голову.
А дело было так… Очнулся я от того, что почувствовал, как кто-то ласково гладит мои вялые гениталии. Стало приятно. Губы растянулись в дурацкую лыбу.
Открыл глаза. Лежу голый на больничной кушетке. Подо мной клеенка детского такого цвета, поросячьего. И меня на этой кушетке девчушка-соплюшка старшего школьного возраста тряпочкой намывает. Вся в глухом халате, накрахмаленном до состояния жести. Из-под белой косынки черные косы торчат вразлет с белыми же атласными бантиками. Халатик небольшая острая грудь оттопыривает. Лет пятнадцати-шестнадцати особь.