— А Урицкого куда денем? Может на укрепление НКВД? Замнаркомом?
— Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо. — Возразил Ворошилов. — Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?
— Что думаешь, Вячеслав? — Обернулся Генеральный к Молотову.
Предсовнаркома, просмотрев справку, отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы — один из ответственных работников ЦК, казалось бы, неоднократно проверенный и надежный как трёхлинейка, оказался шпионом и вдобавок — экая мерзость — мужеложцем.
— Ягоду так и так придётся отстранять. — Сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. — Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?
Сталин снова встал и прошелся по кабинету.
— Подумаем. — Сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. — Кагановича нельзя — он на месте, да и не разберется он с НКВД. Не его профиль. — Пыхнул трубкой, глядя в окно. — Агранов серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть Вышинского?
Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.
— Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро, опроси членов: Вышинский и Блюхер. Будем выносить вопросы в ЦК.
О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не было сказано ни слова. Слишком уж всё было внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?
«Денется», — вдруг понял Сталин.
Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым — слишком много планов завязано на этого преданного — так казалось — карлика. Обида, в данном случае, была сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс — не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!
«Нужно его тихо… Сердечный приступ или еще что… Пусть будет безвременная кончина пламенного большевика… «, — подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.