— Ну, что скажешь, баронет?
— А можно я промолчу?
Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той пьяной ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы…
— А можно я промолчу? — Голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.
— А что так? — Поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, каким знал и любил его Степан. — Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял…
— Ты не обвинял. — Согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.
— Ага. — Глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.
— И что это значит, господин риттер? — Закипая, «улыбнулся» Степан. — Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?
— О, господи! — Воскликнул Олег, кажется, совершенно сбитый с толку столь ярко выраженными «чувствами» своего старого друга, которого, верно, знал не хуже, чем тот его. — Мне тебя теперь утешать надо?
— Меня не надо.
— Так и меня не надо. — Улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. — А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?
— Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье. — Сдался, наконец, Степан. — А она — талант.
— Да, — кивнул Олег-Баст, — она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.
— Ну, да. — Согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. — Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой — она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям…
— Ольга Чехова. — Кивнул Ицкович. — И к слову, мне тут одна птичка напела… Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?
— Морис Шевалье.
— Пустое. — С улыбкой отмахнулся Олег. — Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.
— А…?
— А она… Впрочем, разве это наше дело?
Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега… Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже рассказать не мог.
* * *
Ночь давила летней духотой. Открытое окно не приносило прохлады — безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его в мерзкий кисель. Уже скоро час как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он так полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул к себе пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжёг нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось взять новую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, отяжелел затылок, и глаза начали неудержимо слипаться — желаемый результат достигнут. Спокойной ночи!