Но все в этой жизни рано или поздно кончается — и хорошее, и плохое, а по прошествии определенного времени ты уже и не различишь, плохим оно было или хорошим. Плоские события приобретают объем, наполняются разнообразными смыслами, и то, что ты считал плохим, вдруг становится не таким уж и плохим, а иногда просто хорошим: все дело в узости угла зрения при первом взгляде. Попытавшись взглянуть на вещи шире, заставил себя радоваться тому, что сижу привязанным на пеньке, мне в горло не переставая льется кровь из разрезанной десны, а голова и верхняя челюсть разламываются от боли. Ведь в этом мире есть масса мест, где сидеть не захочется никогда, кровь может литься и из более важных частей тела, а голова может и не болеть, особенно если она уже не на плечах, но это никого не обрадует.
Занятый такими мыслями, уже даже не реагировал на то, что, развязав меня и дав мне серебряный кубок с вином пополоскать рану, Керим сразу предложил посмотреть, чему я научился за это время, и пошел выносить лук и стрелы. Мы стояли на огневом рубеже, все замерло в ожидании, Керим не стрелял, я не двигался. Наконец, поняв, что так он будет ждать долго, Керим непонятным мне образом вытолкнул меня из состояния видения и, саданув стрелой по ребрам, удовлетворенно заявил, что в поединке выживу, если о самостреле не вспомню и целить не начну. О самостреле я не вспомнил, но вспомнил другое.
— Дядьку Керим, а что, много дичи набил?
— Двух косуль и зайца снял — тай домой поехал: соли мало, морозов нет пока, пропадет мясо — чего лишнее бить.
— А продашь мне одну косулю, если я тебе хорошую новость расскажу?
— Да я тебе и без новости продам, ты тут один такой на все село, что монетами трусишь. Хлопцы уже устали всем рассказывать, что Богдан им по три медяка дал, да еще и поил и кормил за свой кошт, за работу пустяшную. Бабы хвастают, что тебе полотно продали дороже, чем в Киеве на базаре, полдня уже по селу бегают. Так что, сколько дашь за косулю? — Керим, хитро прищурясь, смотрел на меня.
— А ты сколько просишь?
— Ну, как тебе, Богдан, так и быть, за три серебряка продам.
— Не, больно много ты загнул, дядьку, больше серебряка не дам.
Громко расхохотавшись, Керим притащил уже разделанную косулю, завернутую в снятую шкуру. Забрав мою серебряную монету, он сказал:
— Будем живы, в Киев на ярмарку поедем — сам не ходи: рано тебе еще монеты в руки давать. Сеешь серебряками направо и налево. Так какую хорошую новость ты еще знаешь, кроме той брехни, что ты мне рассказывал про татарский разъезд?
Вот же странный человек. Кому ни рассказывал про татарский разъезд, с которым мы схлестнулись, все верили, один Керим презрительно хмыкнул — мол, брехня это все — и ничего дальше расспрашивать не стал.