После того, как нас с Кейтеном разделили, я почти всегда был один. Думаю, и он чувствовал себя одиноким. Теперь мне не хотелось быть ни птицей, ни великаном, ни бабочкой (хотя мне больше всего в жизни нравится, как летают бабочки), я мечтал о совершенно несбыточном. Я мечтал о маленьком, будь я проклят, совсем маленьком отверстии в стене, чтобы одним глазком можно было видеть воду, слышать ее добрый голос. Я так безудержно верил в силу Большой воды, верил, что однажды она нахлынет, ударит, снесет стену и скажет ей: — Хватит, слишком долго ты держала их в заточении! — Скажет так, и потом сотрет стену с лица земли, заберет в свои добрые светлые объятия. Будь я проклят, все станет водой. По многу раз на день я обходил стену в поисках бреши, откуда было бы видно Большую воду. Все это долгое время, проведенное в доме, я не хотел думать ни о чем другом, мне не было нужно ничего другого, все указания исполнял я без души, без настоящего интереса. Все мои мысли были только об одном, и я опять, в который раз, как пришибленный, плелся вдоль стены. Я искал щелку в стене, хоть и знал, что это сплошной бетон, прочная стена, для того и построенная. И когда Кейтен взял меня за руку и молча повел на чердак, я решил, что это просто видение, болезнь, сон. Хотя нас разделили, он видел мой сон, знал, куда летит мое сердце, чего ищет за стеной. Будь я проклят, он видел.
— Не трясись, — прошептал он, — если забоишься, они нас поймают. Стисни зубы, не клацай так.
— Я не боюсь, — ответил я, — это от холода, я замерз.
— Ну, Лем, ну, друг, — сказал Кейтен с изумлением, не сумев подавить смех, который тут же на него напал. Он покатывался со смеху, забыв о наказании, и, зажав себе рот обеими руками, проговорил: — Ну, Лем, будь я проклят, другого такого шутника в целом мире нет! Знаешь, бедняга, что сейчас на дворе, знаешь, что давно уже лето, август, лучший месяц в году? И он еще сильнее залился смехом, как горный родник, громко, безостановочно.
— Перестань, — взмолился я, укоряя сам себя за страх, терзавший меня.
— Не могу, — сказал он, смеясь, — ты такой трус, Лем, да и хотел бы — сейчас не могу, друг. Я должен высмеяться, а то помру. Ох, давно такого не слышал, и он опять расхохотался. — Холодно ему, а!? Ну, Лем, ты даешь!
— Ты знаешь, где мы, — напомнил я, — знаешь, что нам будет, если поймают?
Он бессильно махнул рукой, ему надо было отсмеяться. Он, черт эдакий, весь смеялся. И лицом, и глазами, Кейтен смеялся всем. Напрасно было его просить, он досмеется до конца, целый век будет хохотать. Клянусь, пока последняя капля не вытечет у него из сердца. Будь я проклят, он смеялся от всего сердца. Я уже хорошо знал Кейтена, наказание было ему нипочем. Никаким приказом нельзя было разделить наши сердца, заслонить глаза, чтобы они не перемигивались, чтобы мысли не перекликались, чтобы сердце не слушало голос Большой воды. Расстояние связало нас еще сильнее. Черт бы его побрал, это расстояние. Я знал его как самого себя, где бы он ни был среди детей, глаза сразу видели его. Его смех был во мне, и однажды я дорого за это заплатил. В обед кто-то потешался над тем, как папочка хлебал рассол. У него была привычка за обедом пить рассол. Он проделывал это с таким мастерством, что можно было лопнуть от смеха. Усы у него шибали рассолом за триста метров и пожелтели, как прошлогодняя квашеная капуста. Дети пересмеивались, прыскали один за другим.