Лишь однажды этот дурень подобрел. Прозрел. Будь я проклят, прозрел. Стал добрым, как ягненок. Это был его день. Он праздновал, ошалел от счастья. На то была и причина, настоящая причина. Он сумел навести такой порядок, что это вызвало всеобщее воодушевление. То, что веками не давало покоя умным, глубоким людям — самосознание, человечность — наш звонарь сумел постичь за один год. Будь я проклят, слепцы.
В тот день была буря. Всю ночь дул сильный ветер с дождем. С берега долетали ужасные предсмертные крики птиц. Их встревоженные, страшные голоса разбудили нас. В спальнях никто не спал. Казалось, что буря бушевала в самом доме. Кейтен, конечно почувствовавший бурю раньше всех, еще с первого звука, ушел из спальни. Его постель была пуста.
— А где Кейтен? — спросил кто-то. — Кейтена нет!
Тут вошел Кейтен, вымокший до нитки. Видно было, что он счастлив, лицо его светилось. Дети сразу соскочили с кроватей. Поняли, что Кейтен что-то видел. Он был бледен и необычно тихо и счастливо улыбался.
— Скажи, что там? — стали расспрашивать мы его, — откуда такой ветер?
Но выражение счастья быстро угасло. Слабыми, прозрачными руками он раз, другой вытер мокрое лицо и, казалось, тем самым стер всю красоту, принесенную с улицы, его лицо опять стало безобразным, уродливым. Чужим. Будь я проклят, чужим. Ребята столпились вокруг него, высокого, некрасивого, а Методия Гришкоски, свой человек в управе, поддерживаемый приятелями, осмелел и толкнул его сзади, нарываясь на ссору.
— Эй ты, мудрец, невидимая сила, скажи нам, что видел? Видел своего черта, водяного духа, какой он? На тебя похож, а? — бросал в лицо тяжкие оскорбления и, расхрабрившись от спокойствия Кейтена, стал задирать его еще сильнее.
— Отстань от него, продажная ты душа! — закричал я, другие тоже закричали, комната превратилась в сумасшедший дом.
На удивление, Кейтен на этот раз остался совершенно спокоен, как будто ничто вокруг его не интересовало. Он напоминал прохожего, который зашел случайно, ненадолго и торопился, очень торопился в дорогу. Тенью пролетел он по спальне и исчез. Тогда ребята, как глупые овцы, бросились за ним… А он вскочил на трибуну во дворе и ловил капли дождя. Будь я проклят, ловил капли дождя. Прекрасного весеннего дождя. Светлого.
Вот и утро. День. В просвете между двумя большими тучами блестел новым светом тонкий слабый лучик. Никто уже не хотел возвращаться в смрадные ядовитые спальни. Клянусь, просто так вышло.
Этим утром звонить надобности не было, все как один вышли на двор. Звонарь глаза вылупил, они у него прямо выпали, как отстегнутые пуговицы, он вытер лоб, внутри у него все горело, он не верил. Он стал бегать из класса в класс, принюхиваться, как борзая, глядеть на каждого с таким выражением на лице, как будто спрашивал: — Ты где, скотина, в строю или нет? — Ты где!? — и наконец, когда совсем уверился, он обезумел от счастья. Будь я проклят, он выронил из рук колокольчик и сломя голову помчался в управу, чтобы сообщить радостную весть. Можете сами представить себе, как прозвучала новость в управе. Папочка не успел даже застегнуть штаны и ходил из класса в класс, придерживая их руками, с тем же бодрым выражением, которое незадолго до того читалось на лице звонаря. Подстриженные усы папочки сияли, как позолоченные. — Значит, все-таки мы сумели, вот как значит, в конце концов, — подмигивал он сонным воспитателям. А они как будто и не испытывали никакого счастья, наверное, еще не проснулись, им хотелось спать. Им было немного обидно, что их разбудили до времени, клянусь, и если их оставить в покое, они проспали бы еще неизвестно сколько. Единственная, кто и тогда и потом, и всю жизнь не потеряла бдительности и, понятно, как всегда застегнутая на все пуговицы сверху вниз, была заместитель директора товарищ Оливера Срезоска. Очевидно, она не слишком радовалась, ее как будто точил некий червячок.