Тем не менее, на звонаря невозможно было смотреть спокойно. Бедняга! Этот случай совсем разбил его, попал ему прямо в сердце. У него засветились глаза, будь я проклят, в этом существе было что-то человеческое. Кто бы поверил, что в его сердце осталось место и для ветра и для других подобных глупостей. Я верю теперь, будь я проклят, в любом человеческом сердце обязательно есть хоть какая-нибудь теплая капля весеннего дождя, даже если оно застыло, окоченело от холода. Я видел это своими глазами и верю в это как в светлый день, клянусь.
В то утро выглянуло солнце. Может, и оно узнало о нашем празднике, район уже известили, там требовали предоставить сведения, чтобы распространить опыт; папочка потом застегнул штаны (немножко отвернулся и застегнул). Тут же вынесли флаги, украсили трибуну, все сделали в минуту. Откуда-то нашлись цветы, пришли товарищи, референт по спорту и культуре Дервутоски, референт по общим вопросам Вецески, Елимоски, Лажоски, мы провели митинг в честь товарища Анеского, нашего Звонаря. Будь я проклят, митинг. Мама моя, в момент он стал разумен, проснулся. Все мы это видели, у него и глаза стали другими, он глядел на нас с такой добротой, с такой нежностью. Будь я проклят, безумие куда-то подевалось, он смотрел ясными человеческими глазами. Лед в его груди растаял, как тает капля весенней росы от яркого луча, жаркое пламя золотым пауком ползло по его измученному и несчастному лицу. Клянусь, в это время он не слышал речей, аплодисментов и всей той бестолковщины, которая ослепляет человека, жадными глазами он всматривался в нас, в каждого из нас. Бедняга, сейчас в нем невозможно узнать звонаря-тирана, в тот момент каждое детское сердце было с ним, молилось за его бедную жизнь. Он это видел и не мог этого вынести. У несчастного больше не было сил.
— Он умирает, — сказал мне Кейтен, — околевает, как бешеная собака.
— Замолчи, — взмолился я, — он один. Он наш.
— Ох, несчастный, ему казалось, что он высоко взлетел, — сказал Кейтен с горькой улыбкой, — и вот, теперь он тонет в черной бездне, из которой ему уже не выбраться.
В тот день звонарь окончательно сошел с ума. Неизлечимо. По целым дням он не мог ни есть, ни спать. Он ходил между детьми и только смотрел на них своим остекленевшим мутным взглядом. Потом его прихватило еще пуще, и он начал убегать, скрываться, плакать, кричать, катался по земле, бился головой о стену. Чтобы он не мучился так сильно, его связали веревкой и оставили, связанного, спокойно умирать. Мы смотрели, как он кончается. Будь я проклят, никак он не мог умереть побыстрее, как ему хотелось.