Оливера Срезоска к нему особенно цеплялась, провинится кто-нибудь другой, а она кричит на него:
— Что ты вихляешься на ходу?
или:
— Не маши руками, иди смирно!
или еще:
— Ишь, голову задрал! Чего ухмыляешься, оборванец. Посмотри на себя, ниже голову, нечего тут зубы скалить!
Тогда в первый раз мы встретились взглядами. Он взглянул на меня с веселой улыбкой, будто говоря: дурачок, ну что трясешься, эх ты, испугался разоравшейся тетки! Я же здесь, не беспокойся! Будь я проклят, он вел себя так, как будто ругали не его, а меня.
Недоверчиво, исподлобья, я посмотрел на него. Он сразу понял мой взгляд и, не удержавшись, сказал:
— Ты, друг, ненормальный. Ты так подумал, значит, и ты ненормальный!
Он сказал правду, он как будто был во мне.
— Ну, — сказал он потом дружески — с той же дурацкой улыбкой, — ну, малыш, не будь ребенком! Знаю я кутят вроде тебя, только тявкаете! — И тут же громко и неуемно чему-то расхохотался. — Будь я проклят, его ничто не остановит. Он век будет смеяться, — подумал я, будет смеяться до последней капли. Клянусь, он такой, страшно смешливый.
— Что ты смеешься? — спросил я.
Я думал, он меня не слышал, но ошибся. Как только мы вошли в сад, он неожиданно остановился и, показывая рукой на заходящее солнце, сказал:
— Вон там она, вода. Большая вода! Вон там, гляди! Что, не веришь мне, друг, обиженно спросил он и захохотал. — Ну, давай, смотри, слепая курица, разуй глаза, посмотри, вон там, где горит как огонь, там…
Он говорил так возбужденно, радостно, что ему невозможно было не поверить. Будь я проклят, он ее видел, она стояла у него перед глазами. Не верить ему было выше человеческих сил. Каждое его слово было как яркий светлый факел. Он сразу зажег во мне огонь, до того неизвестный моему сердцу. Будь я проклят, по пути я, может быть, тысячу раз падал и вставал. Я смотрел туда, где садилось солнце, я искал Большую воду.
— Ну что с тобой поделаешь, раз ты слепой! — говорил он, смеясь, весело размахивая руками туда-сюда, казалось — сейчас полетит.
Мы прошли немного, и перед нами открылась прекраснейшая, таинственнейшая картина в моей жизни. Большая вода! Огромная, чудесная. О, Боже! Милый Боже, она ждала нас, у нее были материнские глаза, светлый и добрый взгляд. Я вмиг онемел, клянусь.
Дети остановились как по команде.
— Идет! — по-птичьи прощебетали они.
— Она придет, — послышался незнакомый голос, незнакомая женщина вся в черном медленно подошла к нам. Это была матушка Верна Яковлеска, добрая матушка Верна Яковлеска.
У меня до сих пор перед глазами стоит эта вода. Сон Кейтена, наш сон. Будь я проклят, общий сон. Мы могли шагать вдоль воды еще много дней и много ночей, могли без передышки идти век. Целый век. Усталость, изнурительная дорога, голод и жажда, преследовавшие нас, пока нас вели в дом, мгновенно исчезли, как будто все наши мытарства и невзгоды смыла добрая душа Большой воды. Снег, горы, сгоревшие деревни, опустевшие сады, незасеянные поля остались где-то вдали, в нас жила одна лишь Большая вода. Везде вокруг была вода, будь я проклят, Большая вода как будто ждала нас. Клянусь, она нас узнала, тотчас узнала. Ее тихий голос будто шептал нам: — Идите, ребятки, вот дорога, идите, не сдавайтесь! И мы шли, честное товарищеское слово, мы шли. Клянусь товарищем Оливерой Срезоской, мы шли.