Когда он услышал из моих уст эти слова, его удивлению не было конца. Будь я проклят, он не поверил.
— Я ценю твою искренность, Лем, — сказал он сухо, обеспокоенно, — но твоя душа больна, черна, тебе, дорогой, нужно лечиться. Что за злой дух живет в тебе, дух, который лишил тебя рассудка, кто этот черт проклятый? — спрашивал он сокрушенно, с тоской.
— Кейтен! — вскрикнул я, громко всхлипывая. — Он умирает в подвале… Он уже три дня отказывается от пищи, хочет умереть, он умрет. Он умирает без вины, клянусь, умирает из-за какого-то гада, подлеца. Сегодня последний день, Трифун Трифуноски, завтра медицинский осмотр, его увезут, мамочка! — на этом, видимо, мои силы иссякли. Как помешанный, я начал биться головой, руками, ногами о стенку комнаты, непрерывно бранясь при этом самыми грубыми, самыми скверными словами. — Гад! Подлец!
Видимо, моя боль сильно ранила доброго Трифуна Трифуноского. Он прижал меня к себе, успокаивая, погладил по голове, и еще я помню, что он тихо, с жаром сказал:
— Бедный ребенок! Что же ты мне сразу не сказал, Лем? Ах, — произнес он с болью, как будто его ударили ножом, — ах он гад, подлец! Нет, нет, этого допустить никак нельзя! На губах у него блеснула улыбка, озарила лицо, он был охвачен решимостью помочь и голосом, полным какого-то удивительного счастья, сказал: Успокойся, Лем, твой приятель вернется к тебе живым и здоровым, — а потом из чемоданчика, полного его творений, извлек тетрадку, исписанную стихами, изрисованную цветами, звездами и флагами, и передал ее мне. — Это тебе, Лем, эти стихи тебе, мой мальчик. — Будь я проклят, я думал, что он подарил мне их, чтобы я успокоился. Ох, какой же я был недоучка и простак!
Тогда я видел Трифуна Трифуноского в последний раз. Осталась только надежда и небольшая тетрадка со странными стихами и еще более странными загадочными орнаментами…
Может быть, и в самом деле Сентерлеву вершину выдумали. Может, ее вообще не существует, кому-то она привиделась во сие, в страхе, в крайнем отчаянии. Я сам, клянусь, изверился, изолгался, во мне зародились скверные, дурные чувства, постепенно все в доме стало ненавистным, даже дети. Ну, я им покажу, этим гаденышам! Вы, наверное, думаете, что это так легко и просто. Нет, вы не знаете! Нужно было убежать оттуда далеко-далеко, не сойти с пути, даже если упадешь, даже если солнце тебя спалит, но не возвратиться. Никогда больше не возвратиться в этот дом, в этот глухой каземат. Никогда, никогда! Покинуть людей, чтобы не смотреть им в глаза! Остаться одному, совсем одному, маленьким ребенком, незаметным человечком; укрыться в темной глубокой пещере вдали от всех, в стороне от каждого. Нельзя с ними знаться, их слова ложны, их любовь обман, они мило улыбаются, пока не попадешь к ним в лапы, пока не сцапают, а потом, как зверька, бросят тебя в клетку, в строй, в ряд, в проклятый дом. Я был полон ненависти, горечи, Боже мой, что-то страшное завязывалось в сердце. Но тогда, клянусь, чем хотите могу поклясться, пришла Она и сказала: Что, Лем, ты уже не веришь, тяжело тебе, сынок. Верь, Лем, верь, маленький Лем, заклинаю тебя. Будь я проклят, так что же, может и вправду Сентерлева вершина существует? И все как будто начиналось сызнова: любовь, ненависть, правда, ложь, клятва, молитва, доброта, брань…