Третий — нет, нет!
Четвертый — нет, это образ борца, созидателя…
Пятый — нет, нет, нет…
Шестой,
седьмой,
восьмой,
восемнадцатый,
все, хором, мы отвечали — нет.
Как живое стоит сейчас передо мной счастливое, улыбающееся лицо папочки. Слава Тебе, Господи, он был счастлив, почему, я так и не понял. Важно было одно:
— Все нет! вот вы и добрались до истины, соколы, сегодня вы хорошо разобрались с содержанием, с идеей, — заключал он победоносно и гордо.
Было бы прекрасно, если бы всегда можно было так отвечать. Нет и точка. Будь я проклят, нет. Черт бы побрал это сердце, ничего оно не понимает, не слушается, не может всегда так отвечать. Тяжело ему, а потом опять сначала, пока непонятливое сердце не разорвется. И всему этому не было конца и края, клянусь.
Эти занятия своей бессмысленностью, своей глупостью были настоящей отравой для детских сердец. Мы жаждали другого, любви, добрых слов, днями, ночами, веками мы искали их источник, а здесь нам забивали головы всякой дурью. Смешной, невозможной и чуждой, но для большинства детей быстро превратившейся в истину. Страшнее всего, что мы начинали верить в такие бессмыслицы. Будь я проклят, бессмыслицы. Забытая, пересыхающая вода была рядом, но мы стали глухи к голосу Большой воды. Клянусь, мы потеряли дорогу к Сентерлевой вершине. В слепоте и тьме мы жили века. Немногие думали, что те, у кого нет характеристики, что-то значат; что, может быть они, скажем, так же страдают, так же любят, что они наши друзья. Людей без характеристики или на подозрении мы считали врагами. Будь я проклят, врагами. В доме к таким пропащим причисляли и Кейтена. Его как привели без характеристики, так и потом он ходил без нее.
— Ничего, — говорил папочка, — мы тебе напишем характеристику, Кейтен! Осел ты эдакий, ни на что не годный лентяй, только хлеб ешь понапрасну, бездарь, — он все время поносил его самыми обидными словами, просто в грязь втаптывал. Почти на каждом уроке он его вызывал, спрашивал, мучил всякими способами. Было известно, что папочка держал его на мушке, и тут ни к чему не подготовишься, папочка хотел сделать из Кейтена человека. А тот, в свою очередь, отвечал всегда одинаково, со скукой, зевотой, коротко как только мог, в полслова, со всякими сокращениями, которые надо было потом объяснять, умышленно плохо, без интереса. То досаждал ему, то подсмеивался, все назло папочке.
— Не пойму, — говорил он, — товарищ Аритон Яковлески, — не пойму, как человек может такое себе позволить, Аритон Яковлески, а уж если он запустил руку…
— Это пример, дурачина!