До алтаря пламя не дошло, но лоза, стягивавшая тело сеньориты, все равно почернела. Цветы увяли и лежали дурнопахнущими комочками. Я содрал и отшвырнул остатки этой пакости. Огонь опалил Франческе волосы, но в остальном сеньорита выглядела невредимой, дышала спокойно и ровно.
Я сел на алтарь и прижал ее к груди, задыхаясь от облегчения. Пережитый страх за Франческу словно выжег все эмоции, даже ирония отступила куда-то в сторону. Я за себя в жизни так не боялся, как за нее сегодня.
Даже разозлиться из-за ее авантюры не смог. Сначала все затмевал страх, теперь — счастье.
— Еще одна такая выходка, и я поседею, сеньорита.
Она не ответила. Тихо лежала в моих объятиях, покорная и теплая.
Живая.
— Запру тебя в башне. Будешь каждый раз спрашивать разрешения выйти, — пообещал я, целуя ее в лоб, щеки, полуоткрытые губы. — Ну, все, радость моя, хватит дрыхнуть. Нам еще выбираться отсюда.
Не хотелось будить ее, однако нести кого-то на руках и одновременно отбиваться от полчища монстров довольно сложно.
— Фран! — я потряс ее за плечо, но сеньорита не проснулась. Не проснулась она и от куда более энергичного тормошения, моих проклятий и даже пощечины — испытанное средство, ни разу не подводившее меня ранее в подобных ситуациях.
Возможно, одной пощечины было просто мало, но, ударив Франческу, я почувствовал себя настоящим ублюдком. Последнее, чего мне хотелось, — бить любимую женщину.
— Да какого гриска!
Ответом на ругательство на левой руке шевельнулся вьюнок. Он все так же обвивался вокруг протеза в два обхвата и не торопился умирать. Я попытался стряхнуть эту пакость, но она уже пустила корни. Попытка выдернуть лозу отозвалась в давно отрубленной руке такой адской вспышкой боли, что я разжал пальцы и уставился на протез в безмолвном изумлении.
Ладно, потом. Все потом.
Я поднял Франческу на руки и зашагал по тропе вниз.
Элисон
— Элисон.
Я не повернулась.
— Элисон, не надо, — кровать чуть скрипнула и прогнулась под его весом. Сел рядом.
Я лежала, отвернувшись к стенке, подтянув согнутые колени к подбородку. Совершенно неприличная для молодой леди поза. И плевать.
Руки мягко легли на плечи. Обнимая. Поддерживая.
— Лучше бы вы оставили меня там, — голос звучал как чужой — глухой и безжизненный.
— Не лучше.
— Все из-за меня. Я несу только боль и смерть тем, кого люблю.
— Это судьба. Ее не изменить.
Я упрямо стиснула колечко. Можно сколько угодно тереть его и кричать «Терри», никто не придет. Просто кольцо.
Терри семь лет был моим другом, братом, товарищем по играм, наставником, защитником и утешителем. Он пришел, когда в моей памяти впервые появились лакуны, черные дыры с шелестящими, осыпающимися краями — я боялась не то что заглядывать, лишний раз и приблизиться к ним. Лишенная привычного дома, увезенная от зеленых просторов Роузхиллс в торжественную чопорность Гринберри Манор, я была одиноким и растерянным ребенком. Мне было одиноко и очень-очень плохо. И пришел Терри.