На улице шуршали, словно бумажные, жесткие листья молодых пальм. Жарко не было, так как облака на небе все уплотнялись, и солнце показывалось не часто. Но Комлеву говорили, что такая вот облачность еще не признак приближающихся дождей и эта погода может продлиться и месяц, и больше.
В четыре ему надо было заступать на вахту, и на встречу с Нанди у него было чуть больше двух часов. Лучше он ее отложит. Он хотел бы с ней встретиться, но его останавливала ее странная загадочность. Это не Нолина из бара с ее вульгарной живостью ухваток, привыкшая к обществу мужчин. И которая ничуть не скрывает своих намерений. А у Нанди Комлев ощущал явно обманчивую застенчивость, под которой таилась обольстительная податливость и ее-то он почему-то опасался больше всего.
«Лоала» словно находилась сейчас в легкой дреме у причала, и над ее высокой трубой курился небольшой темносерый дымок. Видимо, давление пара на ней поддерживалось на самом низком уровне. Комлеву сказали, что бункероваться пойдут завтра утром или днем, а сейчас в машине идет ремонт. В баре на верхней палубе были слышны крикливые голоса официанток. Хозяин бара решил использовать вынужденный простой, чтобы сделать основательную уборку, поэтому и не отпустил официанток домой. Зато завтра с самого утра они получали сутки отгула. Комлева это мало обрадовало. Значит, у него был еще шанс не раз встретиться с Нолиной. Он прошелся вдоль причала и проверил, как закреплены швартовы. Все вроде бы было в порядке. Вахтенный матрос сидел на причальной тумбе недалеко от трапа и болтал с дружком, пришедшим его проведать. Время от времени они хлопали друг друга по ладони и громко хохотали, видимо, отмечая удачное словцо. Касса на причале была открыта, но очереди у нее не было. Из машины слышалось звяканье металла, редкие удары молотом, и в промежутках доносилась сердитая скороговорка Шастри, который явно кого-то распекал. В его расположении было около полутора суток на ремонт, и он спешил.
В каюте было душно, так как Комлев закрыл окна перед уходом. Он открыл то окно, которое выходило на бак, опустил и закрепил москитную сетку. «Почему Фергюссон проявил такую необычную заботливость обо мне? — думал Комлев, разглядывая дорожные чеки на столе. — Похоже, он боится, что мне на что будет уехать. Сейчас они в каждом русском чувствуют потенциальную угрозу для миропорядка. И не пожалел даже валюты, хотя сам говорил, что банк расстается с ней неохотно». Комлев решил, что до выхода в рейс он не будет надевать свою белую форму, а эти чеки и паспорт тоже будет держать в кармане брюк с застежкой-молнией. Его уже предупреждали насчет воров на улицах Лолингве. В своей записной книжке, с которой не расставался, он наткнулся на сложенную вдвое записку Нгора. Ничего он в ней не понял, только увидел свою фамилию, и еще на печати со скорпионом в центре, внутри по кругу шла надпись, которую он прочел как «Анья-нья» и еще что-то, похожее на английское «Liberation Army». На обороте записки был и адрес: Лолингве, улица Лутули, 21.