– Она на меня порчу навела, ведьма! Она! Колдовством проклятым ногу испортила!
– Так ведь докторша не пригожий молодец, а твоя нога – не девка, чтоб её портить, – послышалась острота из угла.
Автор, впрочем, говорил вполголоса. Видимо, он не жаждал обрести всенародную известность.
– По местам! Она идёт! – рявкнул боцман Сергеич. А уж его голос не был обижен ни мощью, ни командными интонациями.
Вошла Марья Захаровна. С полувзгляда она увидела, что случилось нечто чрезвычайное, и выделила того из раненых, кто показался наиболее адекватным – унтера Шебутнова. К нему она и обратилась совершенно спокойным голосом:
– Доложи, братец, что тут такое стряслось.
Доклад был кратким и ёмким, как и положено в военном флоте.
– Так что, госпожа дохтур, нога у Семирылова не в порядке с утрева.
– Тогда с неё и начнём. Ну-ка… ага… и что ж ты с ней делал?
По истинно крестьянской привычке в отношении к любому городскому (именно к таковым следовало, по мнению солдата, причислять немку), пострадавший начал с вранья:
– Вот крест, ничего не делал! Это всё порча! Навели!
Намёк на свою особу Мариэла, похоже, не поняла. Речь её наполнилась сочувствием.
– Ай-ай-ай! Так тебе не сказали?
– Что не сказали?
Сочувствие пропало без следа.
– Что мне бесполезно лгать; это дело я сразу распознаю.
Ответ был максимально честным:
– Не сказали.
– Так вот я и говорю. Теперь ты об этом знаешь… Итак: что ты сделал с ногой?
Здравый смысл потерпел очередное поражение в битве с крестьянской этикой.
– Ить ничего не делал! А она сама за ночь внутре спортилась…
Голос госпожи доктора чуть построжел:
– У меня мало времени. Если я буду слишком долго вытягивать из тебя правду, его может не хватить на остальных раненых. – Она обвела глазами палату.
Тактический ход оказался действенным. Палата загомонила:
– Вот крест истинный: ничего не видел…
– Ночью дело было, я спал…
– За винищем небось бегал; и посейчас аж досюда разит. А с костылями до Моисейкина шинка не дойтить…
Слово было сказано. А унюхать перегар мог бы даже человек, вообще не обладающий магическими способностями.
Интонации голоса Марьи Захаровны стали ещё жёстче.
– Значит, ходил без костылей. – Вопросительные интонации тут и рядом не пробегали. – А ведь насчёт этого говорила тебе.
Семирылов пребывал в твердейшем убеждении, что если повиниться, то высекут, самое большее, и никакого иного наказания не последует. Посему он залился слезами и зачастил:
– Богу виноват, Марь Захарна, попутал лукавый, захотелось хлебного винца, походил чуток без костылей, больше не буду…
Одновременно с этой прочувствованной речью солдат истово крестился. Но адвокатские выверты были оборваны прокурорским голосом: