Если это игра, подумала я, то все звезды театра и кинематографа по сравнению с ним — балаганные клоуны. А если нет, какой из него, к черту, следователь?
Но, несмотря на неоднозначность ответа, я ничего не могла с собой поделать. Свершилось чудо. Еще полчаса назад я готова была поклясться, что этот гад использовал меня как дармового осведомителя, и задушить его голыми руками. И у меня имелись на то веские основания. Чем еще объяснить вторжение в Лешину квартиру, как не вероломством Селезнева? Как объяснить, что он вызвал родителей Мефодия, хотя обещал тянуть с расследованием до пятницы? Ведь с их приездом события неизбежно начнут раскручиваться, как гигантский маховик.
И все-таки, посмотрев в длинные зелено-карие глаза, я поняла, что плевать хотела на факты. Я верила этому человеку. Я верила бы ему безоговорочно, если бы не друзья. Но поскольку моя вера могла обернуться для них серьезными неприятностями, пусть Селезнев объяснится. И я подошла к скамейке.
— Привет, идальго! Извини, что так разговаривала с тобой по телефону. Я была сама не своя. Нам нужно поговорить, только вот не знаю где. Свежего воздуха с нас обоих на сегодня, очевидно, достаточно, а в квартире нам могут помешать. Последние несколько часов я только и делаю, что совершаю глупости. Одна из них наверняка приведет моих друзей в состояние острого возбуждения. Боюсь, они оборвут телефонные провода и в конце концов выломают дверь.
— Поехали ко мне, — предложил Селезнев не раздумывая. — Я на машине.
— Не могу. У нас почти совсем не осталось времени. Пятница послезавтра, а наше расследование не продвинулось ни на шаг. Ладно, поднимаемся ко мне. Авось как-нибудь обойдется.
Я очень рассчитывала на Лешину дисциплинированность. Раз ему велено ждать звонка, он почти наверняка не отойдет от телефона. Собственно, не ляпни я о предсмертной записке, можно было бы заключать пари на любую сумму, что так оно и будет. Эх, язык мой — враг мой!
Мы поднялись в квартиру, и я, сбросив обувь, побежала на кухню ставить чайник. Селезнев вошел за мной следом с бутылкой в руках.
— Вот. Я уж было подумал, что ты забыла о вчерашнем брудершафте, и решил принести напиток покрепче, чтобы крепче помнилось. Но раз с памятью у тебя все в порядке, выпьем от простуды.
Я кивнула. Селезнев сам взял рюмки, разлил водку и нарезал выложенные мною на стол сыр и хлеб.
— За хорошую память, — сказал он со значением, подняв рюмку.
Мы выпили, потянулись за закуской, одновременно ухватили один кусок хлеба и рассмеялись.
— Преломим? — с улыбкой спросил Селезнев.