— Перед князем стоишь, смерд! Довольно тебе скоморошить! В последнее говорю — пусть все слышат: когда не сядешь на пашню, как все соседи твои, — в земляном по́рубе велю сгноить тебя, захребетника, не́тяга!..
— Воля твоя, князь, — отвечал смерд, — что ж... не привыкать... нашему Мине начёсано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не мучит, а селянину сколько от всех мук — и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж лучше в порубе сдохнуть...
Александр поднялся на ноги.
— Доброго от тебя и не ждал услышать, — сказал он. — От худыя птицы — худые и вести! В железа его!..
Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до времени приказано было дворским сажать всех, кого князь велит заключить под стражу.
Мужики негромко сострадали.
— Эх, Онуфрий, Онуфрий! — говорилось ему вслед. — Ну, и впрямь же ты Шишкин, да и Неудача!
Один молодой мужик, со светлым, соколиным взором, тронул беднягу за рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил:
— Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди вынем с крыши — выпустим.
Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил всех, кто жаждал княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней опушкой. Почему — он и сам не знал, жалко ему было расставаться со светлой этой поляной на холме. И невольно вспомнилось: «Этак вот дед Юрий присохнул сердцем к безвестному лесному сельцу — на стрелке между Яузой и Москвой, — а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву, диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия одна только гарь осталась, уголья да трупы, — думалось, что и место быльём порастёт, — ан, смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ, и опять поднялся городок... Видно, быть здесь доброму городу!.. Дед Юрий далеко видел! Ключ ко многим путям — что из Киева, что из Новгорода — отовсюду через неё, через Москву. Купец никакой не минует: ни царьградский, ни гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом Юрьем срублен где надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то и крепость будет не из слабых...»
...На изгибе опушки Невский заметил доктора Абрагама — в чёрном всегдашнем одеянье и в чёрной шапочке. Седые кудри еврея отблёскивали на солнце словно ковыль, шевелимый ветерком.
Ветерок донёс голос Гриши Настасьина.
— Вот он, мяун-то корень! — кричал он, подбегая к старику и помахивая в воздухе какой-то длинной травой, вырванной с корнем.
«Травы собирают, — догадался Александр. — Ну вот и хорошо! Приставил парня к месту...»