Отсюда, с террасы, вели двери в комнаты: одна - в смежные, где жили отец с матерью и младшая сестра Оля, вторая - в шестиметровую комнату Вадима. С террасы же узкая и крутая, как на корабле, лесенка вела вниз, на кухню. Собственно кухню давно превратили в комнату для сестры Инги с Андрейкой и мужем. Кухней служила передняя, короткая и узкая - вдвоем не повернуться. Из этой передней - кухни - был выход в сад.
Дом был с улицы одноэтажный, из сада, со стороны сбегающего к Днестру склона,- в два этажа.
Вадим пытался разглядеть издали, есть ли кто-нибудь на террасе, но стекла отсвечивали, и он ничего не видел. А его уже видели: дверь распахнулась, на дорожке показалась Оля. Она бежала, переваливаясь по-утиному, взмахивая правой рукой, левую прижав к большой, всплескивавшей под белой блузкой груди. Потом дверь выстрелила Андрейкой; он полетел к Вадиму не по дорожке, а напрямик, по цветам, голенастый, весь шоколадный, в выгоревших трусах. От Андрейки пахло чернобривцами и мятой - Вадим узнал домашний запах, обрадованно затискал мальчонку. Отпустил его, чтобы обнять сестру, но тот снова вцепился в его гимнастерку.
Семья оказалась в сборе, недоставало только мужа Инги, преподавателя сельхозтехникума: уехал на практику со студентами. Вадим забыл, что воскресенье, и радостно дивился тому, что все дома, собрались за столом со знакомой забрызганной чернилами, мучнистой на потертых углах клеенкой,-зачем только мать стелет поверх нее белую, ничего не говорящую сердцу скатерть, и Инга ставит на стол, вместо привычных глазу тарелок с полосочкой по краю, синий с золотом сервиз, свадебный подарок!
Вадим успел уже помыться и обежать сад, сорвать светло-желтую айву с шероховатой пыльной кожицей, вонзить в нее крупные свои зубы и, крякнув, бросить в кусты - незрелая айва терпка, сводит рот. Успел заглянуть в комнаты и убедиться, что и тут всё, как прежде: Андрейкины заводные автомобили, детали «конструктора», деревянные сабли и пистолеты запрудили пол, стол ломится от книг (Инга едва ли не ползарплаты на книги изводит с легкостью необыкновенной), на низкой тахте ворох газет, и на книжном шкафу газеты, и на платяном. Инга не велит их трогать, поотмечала интересные статьи птичками, как всегда, грозится вырезать да никак не соберется, и газетные горы растут, растут, пока в один прекрасный день мать не возьмет их на растопку. И тогда начнется скандал. В гневе у Инги узкие сверлящие глаза, и щеки пылают, и голос резкий, с металлическим оттенком. Когда она кричит, мама мягко пожимает полными плечами, смотрит на Ингу светлыми безвинными своими глазами, и Инга сбавляет тон, в упавшем со звенящей высоты голосе уже слышна хрипотца примирения.