Чаще всего Максимова молено было найти у себя, в комнате юридического цикла на четвертом этаже. Здесь он готовился к лекциям, заполнял своим крупным четким почерком журналы и вел дневник. Здесь же проводил консультации.
В часы самоподготовки Вадим придумывал вопрос по теме - предлог, необходимый, как ему казалось, чтобы явиться к Николаю Николаевичу на консультацию. С вопросом они расправлялись быстро, и тогда начиналось главное, то, ради чего Вадим с таким нетерпением ждал этого часа. С Максимовым можно было говорить обо всем: о политике и минувшей войне, о книгах и кинофильмах, даже о самом личном и сокровенном. С ним легко было говорить. Впрочем, легко - не то слово. Его легко можно было спросить обо всем, подсказать тему разговора, это верно. Но самый разговор с Максимовым был нелегким: с длинными паузами, когда кажется, что не ты ждешь ответа - от тебя его ждут, и мысль начинает работать лихорадочно быстро, и уже ты сам пытаешься во всем разобраться и ответить на собственный вопрос, и отвечаешь при молчаливом согласии или несогласии Максимова. Николай Николаевич собеседника не торопил и сам не торопился, словно свободного времени у него - пропасть, словно это не тебе, а ему разговор такой позарез нужен. И как-то получалось, что внимательный взгляд светлых, по-стариковски дальнозорких глаз, привычка откидываться всем корпусом на стуле, чтобы лучше тебя видеть, хрипловатое астматическое дыхание - уже одно присутствие Максимова помогало твоей мысли и выводило ее из длинного лабиринта, вытягивало в прямую.
Вечером Максимов появлялся в Ленинской комнате, чтобы потолкаться среди курсантов, послушать их разговоры. И музыку послушать. Он страстно любил Моцарта, все пластинки из дома перетаскал в школу. «Мы живем на свете для того, чтобы совершенствоваться», - часто повторял он слова девятнадцатилетнего Моцарта.
К Моцарту Вадим вначале был равнодушен, его притягивал Максимов. Николай Николаевич музыку слушал молча, прикрыв глаза› и Вадим вглядывался в его желтоватое морщинистое лицо, пытаясь понять, что он чувствует сейчас, о чем думает, как звучит для него Моцарт. Иногда Вадиму казалось: с Моцартом к старику приходит Аленка, это ей улыбается Николай Николаевич, смежив веки. И он, Вадим, тоже стал видеть Аленку - то в дремучем лесу, когда ветер валит деревья в бурю, то на солнечной поляне среди одуванчиков. Дунет Аленка - и летит, летит по воздуху веселый и легкий одуванчиковый снег…
Потом он перестал видеть Аленку и Максимова разглядывать перестал. Слушал, позабыв о Максимове, он уже любил Моцарта независимо от Максимова. И Николай Николаевич понял это. Все чаще он стал обращаться к Вадиму, наклоняясь всем корпусом вперед, горячо шепча ему в ухо: «Нет, ты скажи, где еще так поют кларнеты и флейты?» А в моменты октавных пассажей и особо сложных ритмических фигур только покачивал головой: не всякому музыканту это исполнить под силу.