«Из тебя в Америке гангстер с мировым именем получился бы, - скажет Волк. - Только знаешь ты мало, одним чутьем берешь. И главное - размениваешься. Тебе по зубам любой магазин, любая сберкасса, тебе бы такими делищами заворачивать, а ты…»
«Мне много не надо, - ответит Павел. - На выпивку хватит, зачем больше?»
«Нету в тебе размаха, - скажет Волк, - и хотя ты гений, подлость в тебе сидит».
Никому не простит Ревун таких слов, Волку прощает. Разницы в возрасте с ним не чувствует, дружат на равных. Подлость?.. Человека ограбить-подлость? Да если он человек, чего обмякать, только он слово скажет, чего сдачи не дать, когда он первый удар нанесет! Человек… Волка, небось, на улице не разденешь, карманы вывернуть не заставишь. Труса раздеть - подлость?
«Своим горбом человек шубу нажил, - скажет Волк. - Честная, собственная шуба, нечестно ее снимать». У Волка свои понятия… Как же это -прийти сейчас, сказать, что в новогоднюю ночь сотворил, и ночлега просить, в слабости своей признаться, в безвыходности - деться некуда, обложен?.. Он, Ревун, в помощи нуждается?
Нет, не пойдет он к Волку. Не так безвыходно его положение, чтобы от мальчишки упреки сносить, будь то и сам Волк…
Павел свернул в переулок, прошел с полквартала и остановился у одноэтажного дома с высоким поколем, у окон с белыми вышитыми шторками. Здесь жила Лариса Перекрестова. С Ларисой он был едва знаком, если не считать той ночи, когда расплевались они с Зинкой и Лариса его пригрела. Не помнил, как к себе привела, пьян был. Проснулся утром - чистая комната, кровать чистая, белая, в углу пустая детская кроватка. Рядом с ним на постели белокурая девчонка разметалась, волосы золотым ручьем текут. Открыла глаза - злые, зеленые, как навозные мухи. Красивая девчонка, ничего не скажешь. Да некрасиво вышло. Разоралась на мать при ребенке - девочке года два или три, тоже беленькая, на Ларису похожая. Толкнула девочку, та плачем зашлась. Зинка никогда не подняла бы руки на такую девчоночку…
Он ушел тогда, на Ларису не взглянул больше. Но адресок запомнил, теперь сгодится.
Вошел во двор, постучал в крайнее окошко и сразу, пока его не разглядели, метнулся к двери.
- Кто там? - раздался негромкий голос. Павел молчал. Дверь отворили, но цепочка была наброшена. Павел узнал мать Ларисы.
- Не живет она здесь больше, уходите, - сказала женщина. - Не знаю я, где она живет, ничего про нее не знаю. - И захлопнула дверь.
Придется идти к Глицерину, решил Павел. Лариса, наверное, у него, во всяком случае, либо Глицерина, либо Ларису он застанет, переждет ночь. Однако ноги не послушались Павла, повели его совсем в другом направлении, и Павел не стал размышлять, - ноги знали, что делали. А ноги вывели его на тихую окраину, к старому заброшенному кладбищу, и повели между белых заснеженных холмиков-могил, где один из таких холмиков был прибежищем Глицерина в трудное время. Вырыл Глицерин себе землянку на месте старой могилы, и не тревожили его там по ночам ни живые, ни мертвецы. Павел чертыхнулся, споткнувшись о камень, что-то звякнуло, и он поежился. Постоял, сдерживая дыхание, сообразил, что это связка ключей в кармане его звякнула, и нерешительно побрел дальше. Никогда не. трусивший, способный один пойти на пятерых, Павел чувствовал себя все неуверенней и неуверенней на этом заброшенном кладбище, ему мерещились светлые тени за деревьями, в голову закралась мысль о привидениях, и он уже видел их - бестелесных, просвечивающих насквозь, с голубовато светящимися мертвыми лицами. Воображение разыгралось, сердце Павла забилось быстрей. Он уже видел себя в землянке с заваленным выходом, уже ощущал нехватку воздуха, он уже задыхался. А снаружи бесновались привидения и смеялись сухим страшным смехом. Павел побежал назад, скорей, скорей назад, подальше от кладбища, туда, где дома смотрят на улицу светлыми живыми глазами, где рядом ходят люди и звучит человеческая речь.