Глицерину легко - у него нет воображения. Глицерин боится живых, мертвые ему не страшны. Чертово воображение, не нужно оно Павлу: не актер он, не писатель, зачем ему воображение?.. А оно сидит в нем, посмеивается, разные картины рисует, и выходит, Павел раб его, собственного своего воображения. То ему привидится, что вон та тощая собака, ничейная, - это он сам, душа его в собаку переселилась и он спешит накормить и пригреть несчастную псину, и жалость к ней-к себе жалость такая в нем подымается- глаза щиплет. То начнет рассказывать Зинке книжку, и сам не заметит, как из Павла Загаевского превратится в бесстрашного рыцаря с опущенным забралом, и вот уже турнир, и меч его поражает противника, и он побеждает во имя прекрасной дамы…
А иной раз воображение заведет его в гестапо, и он уже наш разведчик, и от него одного зависит, будет или не будет взорван город.
После пережитого Павел чувствует себя опустошенным, словно уже всю жизнь свою однажды прожил и теперь живет во второй раз, и появляется досада, что не так живет, как-то иначе жить надо. А как?
У Глицерина Павел никогда не был, только видел дом его издали, подглядел, в какую дверь вошел Глицерин, и сейчас без труда нашел этот дом и дверь.
Открыла ему хромая девушка, и тотчас на пороге комнаты появился сам Глицерин, рявкнул: «Какого черта открывать лезешь!» Лицо, как всегда, заросшее, глаза красные, пьяные. Из-за его спины выглядывала Лариса.
- А-а, Ревун… Проходи, - сказал Глицерин.-Давай за стол.
За стол - это было очень кстати. Павел, не раздеваясь, в пальто и шапке, вошел в комнату. Не присаживаясь, налил себе водки из початой уже бутылки, оторвал от круга кусок колбасы. Выпил, умял колбасу с хлебом и, угрюмо разглядывая Глицерина, спросил:
- Тихо тут? Не тревожат тебя?
Глицерин прищурил один глаз, что-то соображая. Ничего не успел сказать, как встряла Лариса:
- Концы прячешь? Так не тот адресок вспомнил. Мы за твои грехи не ответчики, своих хватает.
Павел развалился на кушетке с засаленным байковым одеялом, надвинул на глаза шапку.
- Спать буду.
Глицерин протрезвел и теперь соображал, как быть дальше. Выгнать Ревуна он не смел, а оставить у себя боялся: если уже Ревун к нему пришел, значит, плохо дело, того и жди - нагрянут.
- Не было бы сестры-байстрючки… - начал Глицерин. - Мне что, хотя год живи, не жалко. - И пятерней вытер лицо, словно умылся. - Я за себя вполне отвечаю, а за эту байстрючку вопше говорить что. Очень даже просто соседям ляпнет, потом я же перед тобой и виноват буду. Я тебе вполне серьезно говорю, Ревун: для тебя самого спокойнее уйти. Мне что, а для тебя самого спокойнее.