Перестав смеяться, Миколка сел на траву. Хоть на острове очутились, но и от моторки проклятой избавились. Хорошо, что хозяин сознательный оказался — не стал воришек ловить. А то вместо Курильских островов в милицию бы угодили. Уже далеконько успели отъехать от города, а то, что на необитаемом острове очутились — не страшно: искать здесь никто не догадается. Пересидят тут они денек-другой, ну, может, неделю, пока про них забудут. И станут действовать, как захочется. Могут и на пароход юнгами устроиться, могут потихоньку на какое-нибудь судно перебраться, спрятаться в трюме, пока судно выйдет в море...
Насмеявшись вдоволь, Кесарь стал доставать из рюкзака хлеб, консервные банки, черствые пундики[1] с маком, холодные котлеты.
Миколка жадно проглотил слюну.
Когда же он ел в последний раз? Увидев съестное, угомонился и Фред.
— Напугался небось старикан. Думал, его «Светлана» до самого синего моря теперь махнет.
Кесарь позвал есть:
— Перехватим пока всухомятку, а на ужин рыбы наловим.
Миколке совестно было брать кусок чужого хлеба. Он стал ковыряться в земле — искать червяков. Луговая земля сырая, песчаная, червяк водится в ней неохотно. Вот серые коники — эти прыгают во все стороны. На коника тоже рыба берет, даже крупная.
— Миколка, ты что?..
— Что-то не хочется... Рыбу ловить буду.
— Иди поешь, — зовет Кесарь.
— Не хочет — не надо. Нам больше останется, — не то всерьез, не то в шутку рассуждал Фред.
Но Кесарь держал в уме свое:
— Хочется — не хочется, а иди ешь. Дисциплина в нашем деле — главное.
Он сказал это так, что Миколка не мог ослушаться, — взяв хлеб, начал жевать.
Потом еще раз пошли в разведку — на этот раз Фред с Кесарем, а Миколка с удочками направился к воде. Убедились: и впрямь они на острове.
Брели по высокой, усеянной цветами траве к своему лагерю.
Вечерело. Еще улыбались роскошные кроны дубов, лоза в тени уже потемнела, пела соловьями, тенькала синицами. В низинке, где сквозь густую осоку и терпкий серполистый резак поблескивала желтоватая вода, на все голоса заливались лягушки. Над головой роем вились мошкара и комары, в солнечной паутине на высоких нотах тонко бренчали какие-то, словно прозрачные, мошки. Ребята молча пробирались через прогалины в зарослях, они были взволнованы, ошеломлены вечерней красой приднепровских лугов, которую увидели только сейчас, ибо днем здесь было совсем иначе — ни торжественности, ни разноголосой музыки.
Особенно пленила эта бесподобная красота Кесаря. Он, как ему казалось, уже немало пожил на свете, но ничего подобного никогда не видел. Он даже не подозревал, что всего в нескольких километрах от его дома могла существовать такая своеобразная, нетронутая, нежно дикая и вместе с тем неповторимая по красоте природа. Вот и верь маме — она и слушать не хотела про Днепр, про Десну, про деревню, про вечера у реки; для нее отдых — только у моря, только в одних-разъединственных Сочи, ну, в крайнем случае, в Гурзуфе, да и то только потому, что когда-то Пушкин восторженно о нем отозвался.